Альберт Лиханов - Встречи

— Юлиан Григорьевич, помните, Маторин говорил, что за старой лесопилкой нашли колесный трактор? Помните? И что хотят его установить на постамент?

— Как же не помню. Такие слова меж ушей не пролетают… — сказал вполголоса Юлиан.

— Я приехал к вам, в Ошлань, чтобы написать рассказ о комсомольской ячейке, которая действовала в вашей деревне в тридцатых годах. Моя бабушка Анфиса Федоровна Вяткина (Яша заметил, как при упоминании этого имени Юлиан слегка вздрогнул) много рассказывала мне о тех днях. И назвала тех, с кем бы мне надо повстречаться. Но в живых остались только двое: вы и Антон Журьин. Я был у Журьина, но он во время войны был контужен, сейчас совершенно глух и плохо видит. Остались вы — единственный, кто может дополнить рассказ бабушки.

Юлиан сидел, глубоко задумавшись. Вот ведь как бывает: последнее время, особенно в нынешнюю жатву, а еще больше после пожара на комбайне Семкина, Юлиан всю свою жизнь перебрал день за днем, словно готовясь к этой встрече. И почему-то вновь и вновь мысленно возвращался к тому отрезку времени, о котором собирается написать этот парень.

— Об этом я помню, всю жизнь помню… Любил ведь я ее… — сказал, он.

— Кого ее? — удивленно спросил Яша.

— Бабушку твою. Анфису. А она любила Ефима, дедушку твоего, значит. Той весной отозвали Ефима из нашего колхоза, направили учиться в областной центр на какие-то курсы. Уехала с ним и Анфиска. Потом, слыхали мы, послали их куда-то в другую область, и больше я о них никаких вестей не получал. Секретарем комсомольской ячейки после Анфиски избрали Антона. Меня тоже приняли в комсомол за то, что отвел пулю от Ефима… Вот так и было. Потом колхоз стал большим, но нас постигло горе — погиб Елохов. Одна баба картошку боронила, а лошадь-то у нее была молодая, необъезженная. Вырвалась, да и понеслась вдоль деревни. А посреди улицы ребятня малая играла. С бороной-то ведь она бы их всех пришибла. Председатель наш как раз на обед пошел, увидел такое дело, бросился навстречу шальной кобыле. Остановил, но ценой своей жизни… А стенгазету мы еще долго выпускали. Даже какую-то премию дали нам за нее…

Юлиан, немногословный от природы, сегодня разговорился. Видать, за живое задело мужика.

Они бы еще, наверное, долго сидели, но тут сестра, всплеснув руками от удивления, что так долго у них посетители, постаралась прогнать Юлиана в палату. Прощаясь с Яшей, Юлиан совсем растрогался:

— Это хорошо, брат, придумали — трактор поставить на постамент. Правильно Маторин сказал: не в моде дело — в памяти людской…

Яша снял халат, подал его медсестре и, кивнув на прощание Юлиану, пошел по коридору. В тот момент, когда он открывал входную дверь, Юлиан позвал его:

— Яша! Яков!

Но тот, видимо, не слышал и прикрыл дверь за собой.

А Юлиану хотелось сказать, что писать надо, торопиться надо писать, ведь участников тех событий становится с каждым годом все меньше и меньше.

Яша уже шел по больничному двору. Из окна было видно, как мелькнула его фигура среди стволов старых лип и исчезла за каким-то строением. «Ладно! — подумал Юлиан. — Еще увижу и скажу».

Через неделю Юлиан окончательно решил покинуть больничную койку. «Дома скорее выздоровею», — упрямо заявил он врачу, и тот, хотя и не сразу, выписал его.

Юлиан спешил домой. Как услышал по районному радио, что в его родном совхозе в воскресенье будут отмечаться «дожинки» и что к этому моменту будет установлен на постамент колесный трактор, ни жить ни быть — захотелось домой.

Он не стал звонить в деревню, решил никого не беспокоить. Выписавшись в субботу вечером, переночевал у знакомых и в воскресенье пораньше вышел из райцентра. Хотелось ему просто пройти знакомой дорогой пешком, наедине с мыслями и воспоминаниями.

Как раз установилось бабье лето, и земля после дождей разморенно дышала маревом под теплыми лучами солнца. Березы, одевшись в золотые сарафаны, еще не роняли листа; в природе стояла знакомая, чуточку торжественная грусть. Юлиан шагал легко. За долгую дорогу успел обо всем передумать, все переворошить в памяти. Предвидя встречу с родными, особенно с внуком Колькой, улыбался, а когда перескакивал мыслями к главному событию — хмурился: там ли поставят трактор, где бы ему хотелось? Как-то не успел расспросить об этом ни у Лиды, ни у Яши, ни у Маторина, ни у кого, кто из своих, деревенских, навещал его в больнице. Неужто Маторин не догадается?..

Юлиан передохнул только один раз: где-то на середине пути выкурил папиросу, умылся у студеного родничка.