Александр Авдеенко - В поте лица своего

Леня свою душу разогрел солнечным огнем чугунной реки, а я свою — неистребимым жизнелюбием старого доменщика и его воспоминаниями о лихой молодости. Мы шагали по переходным мостикам от домны к домне и попали на самую крайнюю, южную — десятую, ту, где работал старшим горновым сын Леонида Ивановича и мой крестник Федор Крамаренко. Тут, на десятой, чуть ли не каждый час выдают плавку. Через две летки хлещет чугун, а еще через две — шлак. Десятая, сравнительно новая, в несколько раз больше первой, старой.

Федор Крамаренко, голый до пояса, мокрый, будто только что вынырнул со дна водохранилища, стоит на галерее над оранжевым потоком и знакомым мне движением сильных рук выкручивает рабочую рубашку. Отжав добрый литр пота, он встряхивает полуистлевшей тканью и подставляет ее на просушку под воздушную струю вентилятора. И я еще раз с удовольствием вижу, как ураганный ветер подхватывает тряпку, делает ее объемной, неподатливо тугой, оформленной в рубашку огромного размера — как раз под стать богатырским плечам и груди моего крестника.

Жду, пока пот перестанет заливать ему глаза, потом здороваюсь и говорю:

— Булатов видел тебя хоть раз вот в этаком роскошном виде? Спросил, сколько потов ты проливаешь за смену?

— Ни к чему это директору. Мне ведь жарко, а не ему. Я потею, а не он.

— А ты бы взял да и ткнул ему в нос соленую от пота рубашку и предложил влезть в твою шкуру.

— Не по его размеру моя шкура. Двоих Булатовых спрячу.

Леонид Иванович тем временем, пока мы с Федором разговаривали, куда-то исчез.

— Шутками отбояриваешься, Федор! — сказал я.

— А что делать?

— Кислород надо требовать у Булатова. Для себя не хочешь постараться, так поработай на домны.

— А где он его возьмет, кислород? Станция на комбинате маломощная.

— Пусть выколачивает дополнительные мощные в министерстве, в Госплане.

— Я не против, пусть выколачивает.

— А ты?.. Желаешь стоять в стороне? Скромничать? Деликатничать? Стыдиться своей героической звездочки?

Федя молчал, старательно разглаживая рубашку огромной, в железных наростах мозолей, ладонью.

— Ты, Федя, как я понимаю, придерживаешься старой позиции?

— Не знаю, какая она, новая или старая, но на чем стоял, на том и стоять буду. Негоже мне трудностями перед начальством козырять.

— А разве лучше героическую звездочку не на груди носить, а на шее? Тянет она, Федя, твою голову к земле.

— Меня и такими словами не прошибешь. Я согласен тридцать потов в смену проливать, только бы не выколачивать у начальства личных привилегий.

— Какие личные привилегии? Речь идет о повышении производительности труда всех доменщиков, о научно-техническом прогрессе, о том, что узаконено на последней сессии Верховного Совета, что стало директивным указанием съезда партии.

— А почему бы вам все это не сказать Булатову?

— Скажу! И ты говори. Это твоя прямая обязанность — помогать начальству руководить. Ты владыка домен, ты лучше, чем директор, знаешь, как они должны и могут работать.

Беседовали мы с Федором в сторонке, вполголоса, спокойно — никто нас не слышал. Говорил я с ним доверительно, на правах крестного. Но, кажется, не переубедил.

Вернулся Крамаренко-старший. Неизвестно где пропадал, неизвестно откуда вынырнул. Молча, улыбкой и кивком головы, поздоровался с сыном и, обращаясь ко мне, сказал:

— Соперник, а не пора ли нам харчеваться?

— Пора. Но какой я тебе соперник?

— Самый настоящий. Чистопробный. Всю жизнь соперничаем. Мы же с тобой еще сорок лет назад подписали договор о социалистическом соревновании. Забыл?

— Что ты, Леня! Помню. Будто вчера все было.

— Да! Такое не забывается. Самое первое соревнование! Самый первый договор!.. Молодец с молодцом соперничал. Ударник с ударником. Да! Это ж надо понять. С того самого дня, когда наш с тобой договор был напечатан в типографии на красной бумаге и расклеен вокруг домны на самых видных местах, я и стал сознательным: думал и гадал, как обогнать и тебя, и всякого, кто здорово вкалывает. Да!.. Ты, Саня, а не кто-нибудь другой, высек из меня божью искру, поджег мой молодой энтузиазм.

— Что ты выдумываешь? Твой энтузиазм уже в ту пору пылал вовсю. И вообще — зачем оправдываешь свою сознательность? Зачем просишь извинения за то, что ты прекрасный, божьей милостью, доменщик?

Леня взмахнул своими ручищами, хлопнул себя по коленям, по бедрам, потом по груди и оглушительно рассмеялся.

— Вот так соперник! Ну и ну!