Михаил Годенко - Вечный огонь

Ординарцем у командира был Христосик — мелкорослый мужичок с птичьей головой. Кадровый военный, при отступлении отбился от части, пристал к партизанам. Служил он верой и правдой. И в бою не трусил, и на переходах не пасовал. Наблюдались за ним и смекалка, и военная хитрость. Бывало, водил группу на задание, всякий раз успешно. Поверили человеку окончательно, доверились ему. И он старался в полную силу.

Но вот однажды, когда группу прижали к глинистому обрыву горы, отрезав ей путь к ближнему лесу, когда все бойцы-партизаны были убиты или тяжело ранены, оставшийся в одиночестве Христосик (так он назвался, когда пришел в отряд) поднял руки. Его схватили, связали, отвезли в комендатуру. Говорят, поначалу держался стойко, ни людей не выдал, ни места расположения отряда. Но затем, когда заставили играть на пианино и когда при первом же аккорде, взятом Христосиком пальцами обеих рук, легшими на белые и черные клавиши, немецкий офицер, проводивший допрос, резко ударил крышкой пианино по длинным пальцам Христосика и они хрустнули, точно пересохшие веточки, Христосик взвыл и повалился без сознания. Его отлили водой, посадили вновь за инструмент — он и надломился.

В ту ночь Маруся, шестилетняя дочка Порфирия, прибежала в село, постучалась в хату Макоцветов. Она упала у порога, долго не могла отдышаться. Мать Вани, хозяйка дома, подняла девочку бережно, посадила у стола на лавку, стала допытываться, что случилось. Маруся в голос рыдала, повторяя одно и то же:

— Усех порешил, усех порешил!..

— Кто порешил, расскажи толком.

— Мамку, татко — усех, усех…

— Ты его знаешь, кто он?

— А то как же, Христосик!

— Христосик?

— Ага, он привел их до нашего двора…

— Что ты, Мусенька, опомнись, Христосика замучили немцы.

Когда Христосик надломился, когда сдался фашистам вконец, они решили его же руками убрать поодиночке партизанских активистов. Был пущен слух, что Христосик скончался, показывали даже место его захоронения. А тем часом переодели его во все серое — в немецкую солдатскую форму и кинули в лес с карательным отрядом.

Первой жертвой оказались родители Маруси. Когда каратели, выломав дверь, ворвались в хату, Маруся забилась под кровать. Оттуда она услышала, как застучал автомат, увидела, как упали на пол сперва мамка, затем татко, как под ними росли кровяные пятна, как пятна слились в одно и как от того единого отделился ручеек и покатился по пыльному полу прямо к Марусе под кровать. Слышала звон разбиваемой посуды, оконных стекол, слышала, как разговаривали между собой каратели, особенно запомнился голос Христосика — трубно-басовитый, странный голос. Она и раньше, еще когда Христосик был партизаном, слушая его, не верила, что это он говорит: голос был какой-то чужой, совсем не похожий на того человека, который им обладает. Верилось, у Христосика он должен быть высоким, визгливым, с хрипотцой.

А тут чистый густой басище.

Когда Маруся высунулась из-под кровати, она увидела его, Христосика. Только раньше он ходил в валенках, в армейских галифе защитного цвета и в темной ватной стеганке. Шапка на нем была серая, армейская, из искусственной мерлушки. Теперь же Христосик переменился. Одет в тяжелые ботинки с высокими голенищами на шнуровке, немецкие брюки и куртку серо-стального цвета, суконную ушанку с козырьком. На груди автомат с перекинутым через шею ремнем. Он же, Христосик, особо запомнила Маруся, скомандовал остальным:

— Поджигай!

Солдаты внесли в хату охапки соломы, подпалили от зажигалок жгуты бумаги, ткнули огонь в солому, удалились.

Когда уже умолкло тарахтение машины-вездехода и когда от дыма и горячего духа Маруся стала задыхаться, она опрометью кинулась из-под кровати, шмыгнула в открытую настежь дверь, подалась босая, простоволосая, в одной нижней рубашонке через бугор по снежным заносам в село искать защиты и приюта.

Ваня Макоцвет, слушая Марусю, начал одеваться.

— Ты куда? — строго обернулась к нему мать.

— Мне надо! — взмолился Ваня.

— На ночь глядя?

— До дядька Кочерги.

Кочергой звали командира отряда.

— Где его сейчас найдешь? Заплутаешь в лесу… — уже просила, а не приказывала мать.

— Найду!

Ваня вылетел из хаты. В лицо ему ударил сырой ветер, пахнущий талым снегом. «Тяжело будет бежать, — подумалось. — Надо держаться верхом, кряжем, спускаться в лес у трех криничек».

Наткнулся на часового уже на рассвете. Тот был в белом маскировочном халате, капюшон на голове зажгутован. Часовой не окликнул пришлого, а просто высунул из кустов на тропку ошкуренную белую палку, которую Ваня не заметил и о которую запнулся, упал лицом в снег. Часовой зажал ему рот рукавицей, попросил: