Михаил Годенко - Вечный огонь

Вертолет трясло и кидало, словно безрессорную коляску по глубоким рытвинам поганой дороги. Стук мотора, шипение забортного воздуха, врывающегося в дверные и в иллюминаторные щели, мелкая, с ознобным зудом, вибрация корпуса, позванивание металлических, плохо принайтованных вещей — все это раздражало, создавало неуют в салоне.

Николаю Черных хотелось поговорить, выспросить у у того же Бориса Дегтярева о его житье-бытье здесь, на краю земли, но пришлось рукой махнуть: в таком гаме не услышишь людского слова, только глотку надорвешь. Сидевший напротив старший лейтенант-торпедист, считай, в самое ухо влазил своей соседке Свете Никиной, а разговор все равно не клеился. Света ежилась, как от щекотки, поводила плечами, вертела головой, показывая что-то на пальцах — пантомима, да и только!

Начала одолевать прохлада. Добро, надели меховые куртки. Светлана зябко поводила плечами в своем демисезонном пальтишке. А старший лейтенант — командир торпедной группы, ясно, не догадался прикрыть ее полой своей просторной теплой одежины. Замполит держал фасон, что ли? Сидел без куртки, в одном кителе. Куртка его брошена в хвост салона на кучу брезента. Борис Дегтярев, опытный, привычный к здешнему климату человек, одет надежно: кожанка на «молнии», под нею шерстяной свитер грубой домашней вязки — удобно в любую погоду.

Где же Быкова протока, где Быков мыс?

Николаю, конечно, не разобраться. Здесь все сплошь изрезано протоками, утыкано мысами, испещрено островами. Рябая территория, если смотреть свысока, непригодная для человеческого обитания.

Борис потянулся рукой через плечо Николая Черных к иллюминатору, показал пальцем вниз, прогудел над самым ухом:

— Становище.

— Где, где? — Николай не мог поймать приметы.

— Рефрижератор видите?

Николай скосил взгляд, заметил на водной полосе плоское, как почудилось с высоты, судно. На том берегу, на полого разостланной серо-песчаной равнине, белели брезентовые палатки.

— Стан, стан! — обрадовался своему открытию.

Борис согласно закивал головой, улыбался, поблескивая матовой желтизной золотой коронки переднего верхнего зуба. Николаю показалось знакомым это посвечивание. Вспомнил: как у преподавателя математики, которого они, школьники, из-за такого же вот вызывающего посвечивания нарекли «фиксой»…

Машину завалило набок, понесло вниз, вот-вот трахнется об землю. Зависая на месте, раскачивалась с борта на борт, словно качели, снижалась осторожно, поставила резиновые ноги-колеса на песок, утихла.

Налетевшие лайки с визгом и храпом кидались к гостям, подпрыгивая высоко или становясь на задние лапы, пытались ткнуться мордами людям в самое лицо, лизнуть руку.

— Работяги! — объяснил Борис, оглядывая собак. — Добродушные. Церберы — те вон за палатками, на цепи прикованы.

Черных интересно стало:

— Что же они поделывают, работяги?

Яша Урусов повернулся к Николаю Черных, намереваясь ответить вместо Бориса. Заметно дрогнули полукружья бровей, мясистые губы истончились в широкой улыбке.

— Отдыхают покуда. Однако скоро падет снежок — впрягутся в лямки.

Рослый кобель, став на задние лапы, полуобнял Николая за талию, семенил за ним. Николай локтем прижал собачью голову к своему боку.

— Выносливые, видать?

— Яша, расскажи морякам про Ивана Жохова, — попросила Светлана Никина.

— Не слыхали, однако? — удивился почему-то Урусов.

— Откуда же?

— Гой-гой, все газеты писали! Герой тыла. В войну все случилось…

— А ты откуда знаешь? — шутливо толкнул его в бок Николай. — Тебя еще и на свете не было.

— Якуты́ говорят. — Яша делает ударение на последнем слоге, впрочем, как и все якуты.

— Что говорят?

Ближние к Урусову, наклоняя головы на ходу, стали прислушиваться.

— Что говорят, что говорят? — вроде бы недовольно повторил Яша Урусов. — Настоящий якут, говорят! Тундры не боится, пурги не боится. Море — не страшно, лед — не страшно. Сырую рыбу кушает, сырое мясо кушает. Оленина — хорошо. Нету оленины — собаку кушает.

— Расскажи толком, что случилось? — уже обеспокоенный судьбою какого-то Ивана Жохова, подталкивал Яшу Николай.

— В войну дело было… — Урусов, не замечая того, остановился, его плотно обступили прилетевшие с ним гости. — Мясо надо на фронт, шкуры надо, меха… Главное, однако, меха — на вес золота! Охотников нет. Где охотники? На Большой земле воюют. Один оставшийся дома охотник должен за десятерых стараться… — Яша Урусов на службе обычно говорит без акцента и не косноязычит, а здесь, в родной обстановке, видимо, разволновался. — Поехал Иван Жохов крайний тундра проверять капканы, один поехал на собачья упряжка. Месяц нету — подождем, нормально. Два нету — волнуемся; однако: где Иван Жохов? Три месяца нету, четыре месяца нету — ай, как нехорошо! Пять — совсем плохо… — Урусов, открыв рот, пошире раздвинув щелки глаз, обвел всех взглядом, начал рассказывать как будто совсем о другом: — Иван Жохов один скакал на собачьей упряжке по льду, проверял капканы, бил соболя. Шибко удалился в море. Буран отколол лед, унес Ивана Жохова. Долго носил. Все запасы скушал Иван Жохов. Собаки голодные, Жохов голодный. Решил, однако, пса зарезать. Маленько ел, маленько собак кормил. Второго зарезал. Когда льдину прибило к Новосибирским островам, хорошо стало, однако: зверя много. Проверил канканы — большой улов. Новые поставил. Свежевал зверя, мясо замораживал и для себя, и для собак, шкурки сушил… Полгода прошло, молебен по нему отслужили, однако.