Михаил Годенко - Вечный огонь

Чуб у него какого-то не пойми-разбери цвета. Когда был маленьким, часто приставал к матери с вопросом:

— Ма, какой я — черный или русявый?

— На глине замешенный, — улыбчиво отвечала мать.

— Как на глине?

— Пегий.

Позже убедился, приглядываясь к себе в зеркало: действительно пегий.

Анатолий Федорович любовался буйством красок, текучим многолюдьем, разноголосым базарным гомоном. Бродил бездумно, вдыхал родные, знакомые с детства запахи. Изредка, когда мать окликала его, подходил к ней, брал из ее рук купленный товар, относил в машину и снова возвращался.

Провожая его взглядом, мать хвалилась женщинам, которые по такому случаю густо обступали ее, ловили каждое слово:

— Подарков привез — не дай бог сколько!

Тетки завидовали:

— Надо же!..

— И одеться, и обуться, и приукраситься есть чем!.. — продолжала не без гордости.

— Счастливая!..

— Правда ваша, счастливая, не таюсь. Только замечаю ему: сынок, зачем так много всего, что же я его, в гроб с собой возьму?

— Тю на тебя! — отмахивались женщины. — Что ты плетешь?

— Гля, какая старуха выискалась!

— Да тебя еще под венец можно ставить!..

Довольная Мостова отрицала похвалы:

— Наговорили, ей-бо! Вашими бы устами…

А когда собрались ехать домой, когда уже все уложили как следует: что в багажник, что на дно салона сзади, что спереди, себе под ноги, чтобы не разбить или не рассыпать чего, к машине подошел высокий сутуловатый старик — дядя Прокоп.

— Здорово, племянничек! Каким ветром?

— Северным, дядь, заполярным.

— Твоя можара? — показал глазами на машину.

— Семейная.

— Молодец!.. Подвезешь дядю родного? — Шумно выдохнул, вислые его усы, седые, с желтоватым подпалом, зашевелились.

Анатолий Федорович поспешно обошел машину, открыв правую заднюю дверцу, показал на сиденье:

— Приглашаю!

— Уважил, уважил. Сразу видно: путный человек!

У дяди Прокопа в руках был почтовый посылочный ящик, весь в острых, незагнутых гвоздях, и мешок с бидоном для постного масла. Он сперва кинул небрежно на заднее сиденье фанерный ящик, затем поставил бидон в мешке, сам задержался, мастеря закрутку с самосадом.

Мать смотрела на все вольности родича и закипала от негодования. Ей уже мерещилось, что ящик своими длинно торчащими гвоздями пропорол нарядные чехлы на сиденье, из бидона пролилось масло, разойдясь темным широким пятном по цветастому полотну.

— Прокоп, — окликнула.

— Слухаю тебя, — дымя цигаркой, отозвался дядя.

— Ты бы поаккуратнее: не на бричку садишься. Мог бы свою амуницию и на пол поставить.

— А что такое? — удивился Прокоп.

— Чехлы извозишь!

— Черт с ними, новые справим! — как о своих, сказал Прокоп. — Так я говорю, племянничек?

— Садитесь.

Прокоп ввалился в машину боком, отодвинув пустой, глухо загудевший бидон.

— Паняй! — скомандовал, дыхнув дымом в затылок заскучавшей старухе.

Уже и не вспомнить ей, когда еще было такое радостное застолье. Да все мирком, да все ладком. И внучка ласковая, и невестка услужливая. И парить и жарить помогали, столы накрывали, гостей встречали-привечали. Даже просили ее:

— Вы, бабушка, посидите, отдохните, без вас управимся.

Но как же тут усидеть, коли ноги сами носят то туда, то сюда: то в погреб, то в кладовку, то в сарай, то в клетушку. И одно надо, и другое необходимо, и третье требуется. Оно, конечно, не грех бы все переложить на плечи невестки, а самой посидеть на диване рядом с сыночком, погладить бы его взявшуюся ранней сединой голову, положить ему на грудь ладонь. Может, и отошла бы душой, отогрелась. А то ведь годами одна-одинешенька, поговорить не с кем, разве что с котом и собакой. Люди — каждый в своих делах и печалях, кому пожалуешься, если у них своей жали достаточно. Чаще всего так и ходишь одна, перемогаешься, в себе самой все глушишь. Потому, видать, там, внутри, все черным стало, будто сажа осела на стенках. А теперь, когда и так хорошо, и так светло от приезда дорогих гостей, теперь и народу понашло, даже не знаешь, куда и как посадить.

Один стол взяли у соседей да своих два составили. Стулья, табуретки, скамьи собрали. У стены положили на две опоры вершковую доску — царское сиденье. Там женщин разместили: они не курят, им не вставать, не выходить во двор с цигарками. Добыли необходимое количество и ложек, и вилок, и стаканов. Получилась ладная застолица.

— Ну, слава богу, — сказала сама себе хозяйка, — все как у людей. — И посмотрела выразительно на сына: мол, ты здесь хозяин, ты самый большой человек — гордость села, тебе и первое слово.