Ян Винецкий - Человек идет в гору

— Негодяи! Но только не из рабочих, — ответил Бакшанов, пристально глянув в бегающие глаза Брэдли.

Он сел в машину и, не прощаясь, уехал. Вечером в гостиницу явился Брэдли.

— Мистер Бакшанов! То, что произошло, мы расцениваем как неудачу… как несчастье… для нашей фирмы это может иметь, вы сами понимаете, неприятные последствия. Мы просим не предавать этот случай огласке… — Он вынул из бокового кармана пиджака толстый пакет. — Здесь триста тысяч долларов… Это для вас, мистер Бакшанов.

В душе Николая Петровича поднялась ненависть. Хотелось ударить по этой жирной, нагло ухмыляющейся морде. Но он сдержался.

— Вы слыхали о русском ученом Тимирязеве? — спросил он хриплым голосом. — Из-за границы ему предлагали виллу в Италии, собственные лаборатории, богатое содержание. Он предпочел все эти блага осьмушке черного хлеба своей Родины.

— Вы поэт, мистер Бакшанов.

— Я русский, советский человек. А у советских людей Родина — не просто географическое понятие!

— Чепуха, мистер Бакшанов! По-моему, родина — та же жевательная резина: мы держим ее во рту, пока не выдохся приятный запах и вкус. — Он небрежно бросил пакет на стол.

— Мистер Брэдли! — сказал Бакшанов, вставая. — Когда приходят к кому-нибудь в дом, вытирают ноги.

— Я вас не понимаю…

— Уберите эту грязь! — закричал Бакшанов, указывая на пакет с деньгами. — И не смейте, слышите, никогда не смейте больше разговаривать со мной! Я не хочу вас видеть.

Брэдли молча взял пакет и злобно, по-волчьи сверкнув глазами вышел из комнаты…

Покупать в Америке машины Николай Петрович отказался и с первым пароходом выехал на родину.

Обо всем этом и рассказал Николай Петрович Огневу.

— И знаете, когда я вспоминаю о моей командировке в Америку, перед глазами стоит наглая рожа Брэдли и та гневная и честная записка американских рабочих.

— Две Америки! — отозвался Огнев. — Ну, спасибо! Теперь мне все ясно.

Двадцать долгих лет бродил Егор Кузьмич по России бездомным одичалым псом, приглядываясь, где бы укусить, да так, чтобы, во-время юркнув в подворотню, уйти от погони.

Когда последний министр самарского белого правительства адвокат Иванов был арестован и вскоре расстрелян, Егор Кузьмич, пребывавший в должности уполномоченного правительства по снабжению, сбрил бороду и начал новое, бесшумное, как тень, существование.

Поначалу шатался он по лесным дебрям, ютился в затянутых густой тишиной, словно тиной, монашеских скитах.

Потом, осмелев, выкрал у одного заезжего кооператора паспорт и с тех пор ходил под фамилией Ксенофонтова.

Где только не мыкал беду Егор Кузьмич! И на Алтае, и в Беломорье, и на Амуре. Только Волги сторонился: немало здесь знавало его когда-то людей.

Служил в кооперации, пакостил потихоньку: где недобрый слушок пустит, где в сахар керосину плеснет.

Принюхался как-то Егор Кузьмич к одному раскулаченному мужичку, почуял в нем сродственника по духу.

По наущению Егора Кузьмича, пустил раскулаченный красного петуха на колхозную конюшню в селе Заречье, погубил пожаром полдюжины коней, а сам сбежал, растаял, как дым в небесной дали…

Колхоз вскоре отстроил новую конеферму, из района получил ссуду на покупку коней, а Егор Кузьмич втайне грыз ногти: «Сколько ни топчи осот, он все вверх прет!».

Увидит Егор Кузьмич, как везут колхозники красным обозом хлеб, — душа загорится злобой, будто ее кто кипятком ошпарит.

«Все вы у меня отобрали, товаришочки, — и землю, и лошадок, и избу, красками расписанную, ровно девка морозом; все отобрали, окромя злости.

А злость у меня на вас велика, ой велика! Душу распирает!»

Но годы шли. Егор Кузьмич все больше стал сознавать, что тайные укусы его мелки и мало чувствительны. Годы шли, а злость не проходила, наоборот, все больше крепчала, бродила в нем, пенилась, обжигая все внутри.

«Так и подохнешь, Егорка, шелудивым псом. Не сумел ты постоять за свое добро, не сумел! А нынче что ж… нынче твой костер потух».

Вместе с горечью от сознания своего бессилия, не умирала в нем надежда укусить так, чтобы след зубов горел радугой.

И часто-часто пялил он свои слезящиеся от старости и ненависти глаза в газету… не потянет ли дымком с запада.

Чуткие ноздри Егора Кузьмича улавливали запах гари. Сильней билось сердце. Росла надежда.

И когда забагрили небо пожары от немецких бомб и стоны людей огласили ночи, светло стало на душе Егора Кузьмича, весельем вспыхнули его слезящиеся глаза.