Константин Лордкипанидзе - Избранное

Зрители торопили борцов, они так свистели и кричали, что не было слышно несмолкавшей барабанной дроби. К зареченским присоединились местные парни, и все подбадривали Меки, подсказывали ему, советовали, что делать. Но тот — ничего не слыша — так трепал и мотал обескураженного, растерявшегося Хажомию, словно хотел разбудить уснувшего мертвым сном человека. Талико, нахмурившись, молча наблюдала за этим странным поединком, и нелегко сейчас было угадать, кому она желает победы.

Внезапно Хажомия, по-бычьи нагнув шею, тяжело навалился на Меки — будто решил провести какой-то новый прием. Тела борцов сплелись, и в тишине, снова нависшей над липняком, послышался мгновенный, как молния, стон. Хажомия вцепился в плечо Меки зубами. Тот выпустил его пояс из рук, схватился за укушенное место, и в ту же секунду, срезав Меки излюбленной подножкой, Хажомия бросил его себе под ноги, как мешок с кукурузой. Меки не то что пальцем шевельнуть — глазом моргнуть не успел. Навалившись на соперника всем телом, Хажомия прижал его лопатки к земле и долго не отпускал под восторженные крики зрителей. Наконец он поднялся, снял чоху и, отыскав взглядом дочку Барнабы Саганелидзе, насмешливо крикнул:

— Эй, Талико! Можешь полюбоваться своим палаваном!

Он не мог простить ей тех трех слов: «Бороться он хочет»!

Никто не заметил бесчестной предательской уловки Хажомии. А Меки не выдал своего противника — под свист и улюлюканье, оскорбленный и опозоренный, он молча убежал из круга.

Убитый своей неудачей, Меки в тот вечер домой не пошел. Лежа на поваленном ветром стогу сена в долине Сатуриа, он долго следил за какой-то черноголовой пичугой, которая проворно бегала вверх и вниз по стволу старого граба, обыскивая каждую морщинку его корявой темной коры. Птицу спугнули чьи-то шаги. Меки приподнялся, — к речке, осторожно ступая босыми ногами по горячим камням и на ходу снимая одной рукой рубаху, шел с конем на поводу Бачуа Вардосанидзе, один из первых комсомольцев Земоцихе.

«Счастливый ты, Бачуа! А я… Я — Хрикуна!..»

Меки плакал долго, тяжело, без слез — от жестокой ледяной тоски, стиснувшей вдруг сердце, от одиночества, от пустоты, которая всегда окружала его, от невеселых дум о своей несчастной, тяжелой жизни.

В непостижимо высокой синеве неба загорелась первая вечерняя звезда. Сумерки быстро навалились тяжелой густой тьмой — почти совсем растаял и исчез в ней едва различимый черный горб Катисцверы. Но Меки так и не уснул все лежал и глядел перед собой в звездную тишину ночи… Земоцихские петухи разноголосо пропели во второй раз. Меки прикрыл глаза: скоро утро, после третьих петухов начнет светать. На душе стало немного легче. Опять, перекликаясь, заголосили вдалеке петухи, кажется уже не в третий, а в десятый раз. Но вокруг по-прежнему тревожно и тяжело клубилась непроглядная, полная таинственных звуков тьма.

«До чего же долго тянется эта ночь! А петухи — будто с ума посходили. Как в той сказке…»

Меки улыбнулся, вспомнив сказку о старухе, у которой был петух-озорник. Пел он голосисто и звонко, на всю деревню, но — всегда невпопад, а старуха — то вскочит ни свет ни заря, то проспит и потом не успеет управиться со своими делами. Не выдержала бабка петушиных проказ — зарезала своего петуха, чтоб не ломал порядка. «И наших тоже надо под нож! Всех до единого!» Он вдруг представил себе, что в Земоцихе не осталось ни одного петуха — и ему сразу стало не по себе: нет, это не годится, пусть живут и поют на здоровье! Услышишь во тьме веселый, торжественный, задиристый петушиный вскрик — голос незамирающей жизни среди глухого молчания ночи — и вроде ты уже не одинок, а вокруг тебя уже нет пустого, пугающего безмолвия. «Нет, я того петуха не зарезал бы — с таким озорником даже весело жить».

Меки перевернулся, лег ничком, глубже зарылся в мягкое, остро пахнущее летним солнечным лугом сено. «Спать, спать…»

Зашумел крупный тяжелый дождь. Но Меки уже не слышал его…

Невеселый — хмурый и заплаканный — занялся день. Утро сейчас или вечер — не разобрать: вокруг серо и сумрачно, над холмами нависли тяжелые, как налитые свинцом, облака. Лишь осыпанные алым цветом гранатовые деревья пламенеют в роще на зеленом склоне и радуют глаз… Много красивых мест в Земоцихе! С вершины Катисцверы далеко по обоим берегам реки долина видна как на ладони, вся простроченная живыми изгородями, расцвеченная яркой, сочной зеленью кукурузных полей, с разбросанными там и сям тенистыми ореховыми деревьями. Поблескивают затопленные луга с зарослями карликовой ольхи и густыми, вечно шуршащими камышами. Вдали, где темнеет зубчатая стена Лехемурского леса, река с шумом вырывается из ущелья и потом без конца петляет по долине, словно не решаясь покинуть этот прекрасный, живописный край. Неподалеку от леса, на холме развалины крепости царицы Тамар, заросшие мхом, доверху увитые кудрявым плющом. Каждый вечер, как только стемнеет, в развалинах кричит сова. Отец Талико Барнаба Саганелидзе не раз кружил здесь с ружьем, но ему так и не удалось выследить и убить зловещую ночную птицу. Особенно красива крепость Тамар в лунные ночи. Долина тонет в тени окрестных холмов, и кажется, что высокие белые стены старой крепости, облитые лунным светом, как в сказке, висят между небом и землей. Но Меки больше всего любил Гранатовую рощу. Дети в одних рубашонках кружились тут вокруг деревьев, рвали цветы, перекликались звонкими голосами. Эти веселые голоса, эти яркие цветы наполняли сердце Меки радостью, ему хотелось бегать и веселиться вместе с ребятишками…