Виктор Лихоносов - Когда же мы встретимся?

Лиля лежала на раскладушке, повернувшись к белому ночному окошку.

Завтра к вечеру ей отправляться домой, и что ее ждет? Молчание, скандал?

«Проснись… — хотелось ей донести за стенку свой горячий секрет. — Пройди под окном, что ли… Я не рассказала тебе сон… Я видела, будто знакомыми улицами иду к маме, но не могу добраться. И шла к базару, где был магазин сладостей, и тоже не находила его, все вдруг исчезло. А я иду, иду. И вижу вывеску: «Сладости». Вошла по ступенькам, они высокие, да много их, поднимаюсь, поднимаюсь, и мне все лучше, все легче. А сбылся мой сон с тобой…»

Боля, кажется, уснула. Через час Лиля, как воровка, ступила на пол, напрягалась, чтобы не хрустнули косточки. На все унизится женщина, если ей вздумалось быть счастливой. Она подхватила платье и в босоножках прокралась к двери. Белый слепой кот прыгнул со стула за ней. Дверь скрипнула, но Лиля уже была на улице. Она ли это? За двором чернели холмы раскопок, поблескивали под луной осколки забытых плиток. Холмы, яма, жалкие следы роскошных некогда комнат… Чья-то далекая чужая жизнь миновала, и ее, Лилина, минует, — чего ж упускать короткий миг наслаждений? Она обручем сложила платье, просунула голову и стянула его вниз, села на краешек каменной кладки колодца, оперлась рукою на деревянную крышку. Луна клонилась к Лысой горе. Который был час? Наверное, третий. Почему мужчины не дорожат чистыми минутами и загораются всегда некстати? Разве тяжело было сказать, желая доброй ночи, чтобы она вышла? Как подойти теперь и разбудить?

Лиля сняла с колен белого кота и тихо прошла за угол хаты. Дверь была открыта. Кот сопровождал ее к круче, там она глянула вниз и узнала место, где она обнималась вечером с Дмитрием. Страстно, с воскресшим чувством пожелала она броситься туда и, подобно птице, крыльями задержать у земли падение. И сесть там, и обнять руками колени, и плакать легко и незаметно.

«Ты надень белое платье, я на тебя погляжу и уеду», — вспомнилось ей. Она несколько раз проговорила эти слова, точно они относились когда-то и к ней.

«Кончается моя вольная студенческая жизнь! Вчера сдали дипломный спектакль, был пир. Самочувствие было изумительное, грусть — светлой, прощальной, грусть от умиления прошлой жизнью, от чувства «семьи единой», которое рождается в торжественные минуты какого-то конца, к которому стремились целых четыре года. Все любили друг друга в этот вечер, прощали ошибки, недоразумения, обиды. Куда бы ни разбросала нас судьба, мы, попав в матушку-Москву, будем искать свой уголок в ней, открывать двери студии и ждать, что нас узнает дежурная у телефона или кто-нибудь из педагогов. «Отечество нам Царское село!» Опять целый вечер вспоминал тебя, звал тебя, после нескольких рюмок письмо в башке моей темной сочинялось! Горевал, что тебя не было! Ведь я до сих пор свято верю, что ты мог бы этим вечером стоять рядом со всеми нами, плясать, праздновать свое окончание. Ну что я мог?! Мог дать телеграмму, да ведь бесполезно; знал, что не приедешь. Да и писал я тебе, кажется, о грядущем вечере. Ну! Извини, друг, расстроил? Я уж под занавес перед всеми нашими ребятами и девушками-женщинами слезы лил: друга нет со мною! Сидит у моря, разгребает навоз, а я пью! Чуть наутро не вылетел к тебе…

Не своим героическим окончанием училища, не рысканьем по свету, не победой над женщинами горжусь я, а нашей дружбой. «Вернее дружбы нету талисмана», — кто сказал?

Где ты? что с тобой?

Вполне возможно, что я, снимаясь или играя в театре, еще долго буду думать, что мое место в машинном отделении, где-то в ночной смене у раскаленной докрасна железной печки, в сарае-мастерской, куда мы приходили из кессона на перекур лютой казахстанской зимой, там, где правда не за восьмьюдесятью заборами и т. п. Жизнь, живое навсегда останется для нас и правдой, и радостью, и печалью, и искомым, и желаемым, тем, чему единственно мы верили, за что и по морде не раз получали… А жизнь должна быть в деле, в живом деле, и в людях, занимающихся живым делом, а не прикрытием так называемых отдельных недостатков, Ремесло, любимое ремесло приносило отраду всем и во все века. Все предыдущие годы, — пишет мне Никита, — было ленивое ожидание чего-то, что свалится с неба. Причем ожидание было по-хамски уверенным и, конечно, бесплодным. Мы бьемся в одиночку, отчаиваемся, порою кажется, готовы плюнуть на все, чему молились почти десять лет, и… вдруг!