Надежда Малыгина - Двое и война

— Кто его знает, где оно, это хорошее-то?

И вот сейчас пятилетняя Еленина дочка, не знавшая отца, заливается смехом, прикрывая ладошкой и снова открывая кусочек сахару, который ей подсунул командир. Требуя внимания, весело тормошит его за рукав, за портупею:

— Гляди, гляди — нету! А теперь есть. А теперь — опять нету.

И Елене хорошо — легко и покойно.

Помыв посуду и уложив Зойку, она села пришить оторвавшийся у стеганки карман. Стянув с себя гимнастерку, подсел поближе к лампе и командир с иголкой и чистым подворотничком в руках.

— Может, я пришью? — спросила Елена.

— Нет, это дело мудреное. Тут навык нужен, иначе пять раз, не меньше, перешивать придется.

И уж карман был пришит, и подворотничок тоже, а они все сидели друг против друга и разговаривали. Говорил больше он. Рассказывал о боях на границе, об отступлении, о тяжких потерях под Смоленском, о том, как держали фашистский натиск под Москвой и как сорока оставшимся от дивизии бойцам, для которых он, старший лейтенант, командир роты, стал и комдивом, и комиссаром, и начпродом, предоставили отдых здесь, в глубоком тылу, и вот он привез их, а сердце его там, на фронте.

— Пристрою бойцов, получу для них обмундирование и — обратно, — говорил старший лейтенант. — Не могу я здесь. Тошно. Даже перед этими, — он кивнул на спаленку, где уснула Зойка, — совестно.

— Что ж тут поделать? — вздыхала Елена. — Сразу, в один миг, положение не поправишь. Время надобно. И силы большие нужны. А все ж к Москве не пустили фрицев!

— Еще бы…

— То-то вот и оно. — Елена хотела утешить его. Только что — без гимнастерки — походивший на мальчишку, он выглядел сейчас много старше: сидел ссутулившись, уперев руки в колени. Припухлости под глазами, складка у рта, морщины на лбу, морщины, веером разбежавшиеся от глаз к вискам… Когда морщины расправляются, видна белая, незагоревшая кожа — такая же, как на шее под воротником и на руках выше кистей.

Елене было жаль, что исчез тот, молодой, симпатичный человек. Но этот показался ей еще дороже. Такому самому нужны были забота и внимание, и ей хотелось заботиться — и она уже готова была заботиться — о нем как о близком и очень дорогом человеке.

В печи ярко горел огонь. Елена не жалела дров, рассудив, что теперь есть с кем пилить их. А командир все рассказывал — устало, печально, — и ей было горько и больно оттого, что горько и больно ему.

— Ложитесь-ка спать! — Она поднялась, пошла стелить ему постель.

Створки двери были открыты, и в зал падал из кухни свет.

Никогда и никому не стелила она постель так: простыня с кружевами на перине, простыня под одеяло. Расправлена каждая складочка. Даже наволочку с прошвой не сняла — командир Красной Армии должен спать на белой наволочке.

— Вот, отдыхайте. — Она вышла из зала и опять — кажется, в третий раз — не узнала его. Кочергой подгребал он головешки в печи. В глазах плясали отсветы пламени, играл на лице румянец, а на губах, кривя и подергивая их, блуждала улыбка, какой Елена еще не видела у него — вымученная, страдальческая.

— Откуда вам такое дело знакомо? — осторожно спросила она.

— Дома у родителей такая же печь была, — ответил он. — Печи, они по всей Руси одинаковы — что на нашей Смоленщине, что на вашем Урале. А вот домишко немного иначе был спланирован.

Был… Она поняла, что это такое, если дом был на Смоленщине. И все же не выдержала, спросила:

— Живы… родители-то?

— Какое там. Ни родных, ни дома теперь…

На крылечке кто-то затопал, стряхивая с обуви снег, постучал в дверь.

— Входи, открыто, — сказала Елена, думая, что это, конечно же, Тоня. Вошел боец, окутанный морозным облаком. Козырнул, вытянулся:

— Товарищ старший лейтенант, вас требуют.

— Хорошо, иду. — Командир торопливо застегнул пуговицы на гимнастерке. Надев шинель, подпоясался ремнем, взял шапку. Подошел к Елене:

— Я, возможно, очень поздно вернусь. Придется стучать. — Он опять улыбнулся виновато.

— Да вы обо мне-то не беспокойтесь, пожалуйста! — сказала она. Заперев дверь, прижала к пылающим щекам ладони, постояла так. Потом прикрутила фитиль в лампе и, не раздеваясь, осторожно, чтобы не разбудить Зойку, легла рядом. Уснуть не могла — ждала стука, чтобы открыть сразу. Прислушивалась к шагам и голосам на улице, а сама, улыбаясь радостно и стыдливо, перебирала в уме все происшедшее сегодня — каждое сказанное им слово, движение, улыбку, жест, выражение глаз. И то, как он выглядит в гимнастерке, и в нательной, не очень свежей («Надо постирать!») рубахе, и в шинели — без шапки и в шапке.