Серо Ханзадян - Жажду — дайте воды

Наши войска подошли к реке Прут. Сахнов смеется:

— Какое хорошее название — Прут! Это значит хворостина, палка, которой бьют скотину или собак гоняют… Вот мы, выходит, и лупим их…

А ведь и правда уже запахло весной в этих торфяных, болотистых и лесистых местах Эстонии. Сахнов не ошибся. Он раньше всех почуял весну. Долго мечтал о ней.

Сахнов отрастил усы. Они у него рыжеватые, очень густые и длинные. Концы их он закручивает к самым ушам. В его волосах я уже примечаю седину. Да, мучается человек. Внешне он этого не показывает. Но я-то вижу… Стоит Шуре прийти ко мне, он сразу грустнеет. Эх, бедный мой брат, батько, бедный Сахнов… Никогда-то, наверно, и знать не знал женской ласки, тепла. Раньше Сахнов, бывало, брился не чаще, чем раз в неделю, да и то подчиняясь порядку. А сейчас почти каждый день бреется и регулярно меняет подворотнички, которые, надо сказать, очень идут к его пышным усам и крепкой шее. Сапоги он чистит ружейным маслом. А едва на позиции придет, начинает с мольбой просить солдат:

— Ну что вы прохлаждаетесь, ребятушки? Давайте-ка поскорее турнем этих колбасников, пока сорок мне не исполнилось, кончим проклятую войну.

— А почему именно сорок? — спрашивают его.

— Чтоб успеть жениться, семью завести. А после сорока ржание мерина кобылицы не прельстит…

Вот какая у нас жизнь на Нарвском плацдарме.

— Ну и чем же она плоха? — говорит Сахнов Шуре. — Вот ты такая молодая, все тобой увлекаются. И…

Сегодня двадцать девятое марта. Уже три месяца и один день, как мне исполнилось двадцать. Записи мои полнятся дыханием весны.

Уже три дня подряд противник непрерывно атакует. Спешит, хочет задушить нас на этом узком плацдарме, сбросить в реку, пока еще не стаял снег. Он-то хочет, а мы, понятно, нет. Но у нас сейчас нет никакой возможности развивать действия, чтобы как-то расширить плацдармы или продвинуться вглубь. Наша задача — удержать в своих руках этот кусочек эстонской земли на левом берегу Нарвы. Удержать и дождаться благоприятного момента для нового наступления на врага.

Потери у нас большие. Слишком тесно мы здесь зажаты. И огонь густой — наш и вражеский. На метр земли падает до двадцати снарядов и мин. Но укрепления наши очень прочны, и, едва противник поднимается в атаку, мы косим его, и он даже не доходит до наших блиндажей. Напротив нас на уже осевшем, ноздреватом снегу грудятся трупы.

У нас в полку в химслужбе есть свой ученый химик, капитан Фридман. Высокого роста, рыжеволосый, с необыкновенно ясными синими глазами.

— Привет, брат! — нагибаясь, чтоб не стукнуться о бревенчатую притолоку, сказал Фридман, входя ко мне в блиндаж.

— Здравствуйте, капитан, — ответил я. — Пива не хотите ли? Еще есть.

— Откуда оно у вас? — удивился он.

— Ребята мои перехватили у немцев…

— Ну и молодцы! — ничуть не сомневаясь в истинности моих слов, восторгается он. — Давайте…

Он поднял жестяную кружку с пивом и торжественно сказал:

— Выпьем за мой город, за Одессу. Наконец-то, родимая, освобождена!

— Когда? — радостно воскликнул я.

— Вчера. Десятого апреля.

— Да, за это действительно стоит выпить! А пиво, брат, вовсе никакое не немецкое, Сахнов его приготовил.

Фридман не поверил мне и потому пропустил мимо ушей мое признание. Он начал рассказывать о своей семье, оставшейся в Одессе. Вестей о них у него нет. Живы ли? Фашисты ведь в первую очередь уничтожают евреев…

— Сколько поубивали, проклятые палачи!.. — В глазах у него слезы.

— А может, ваши успели эвакуироваться?

— Не знаю. Ничего я о них не знаю…

— Ну, теперь, может, разыщете?..

— Счастье, что Одесса уже свободна. Она такая красивая!.. Вы не играете в шахматы? Может, сразимся? Я сам не свой. И радость, и горе. Все смешалось. Но нет! Я, знаете ли, верю, что родные мои живы и что скоро я их найду…

Гитлеровцы снова засыпают нас листовками. Вот одна из них. С рисунком. Она сообщает о смерти командующего Первым Украинским фронтом генерала Ватутина. Мы слышали и читали об этом в газетах. Ватутин был ранен на фронте и умер в госпитале. Вся страна и мы вместе с ней скорбели по этому поводу. «Скорбят» и гитлеровцы. Они изобразили раненого Ватутина на операционном столе. В тело его всажено несколько ножей, а вокруг в белых халатах стоят якобы наши врачи. И подпись: один из врачей говорит другому: «Ну, теперь начальник будет доволен, врачи-евреи сделали свое дело».