Серо Ханзадян - Жажду — дайте воды

Признаюсь, я не люблю, когда меня вдруг спрашивают о том, какой из дней, прожитых на войне, врезался в память больше других. Прежде всего мне трудно ответить на такой вопрос, к тому же трудно вспомнить сотни тысяч смертей, которые носились надо мной, ревмя ревели вокруг и только чудом не скосили меня. Чаще вспоминается мне моя жизнь на войне. Ведь жизнь, как бы она ни складывалась, прекрасна уже сама по себе. Рано или поздно она врачует все печали и горести, всю боль и страдание.

На войне смерть столь же реальна, как, скажем, и жизнь. Реальна, или, точнее, просто неизбежна. И на войне смерть не пугает не потому, что человек там по-особому храбр, отважен и всякое другое. Просто на войне не остается времени для отчаяния.

Я уже сказал, что мне трудно ответить на вопрос, какой из дней на поле брани запомнился мне больше других. Таких дней было много. Я пробыл на фронте три года и двести девяносто один день. И вот выжил. Как? И сам не знаю. На войне выживают случайно. Там не гибель случайна, а жизнь.

Не считая дней, проведенных в госпитале (их было сорок два), я почти всегда находился на передовой: сначала рядовым, наводчиком в минометном расчете, а потом и командиром минометной роты. Прошел с боями не меньше пятидесяти — шестидесяти тысяч километров, и все пеший. Отрыл тысячи кубометров земли — траншей, окопов, землянок, блиндажей, могил… И всякий раз чудилось, что вот это я рою могилу себе.

А на вопрос о том, какой из дней?.. На этот вопрос я отвечу так: все три года и 291 день на войне. О них и мой сказ.

Двадцать второе июня. Воскресное утро.

На улице старший брат отвел меня в сторонку:

— Война…

Он был суров и собран. Я завернул в сад к дяде. Согнувшись в три погибели, он косил траву. Пересказал ему то, что услышал. Коса, ударившись о пень бывшего тутового дерева, переломилась.

— Что, что?..

— Немцы напали на нашу страну. Война!..

Дядя опустился на колени…

Отец у меня умер, и все мои надежды связаны с дядей. А он вдруг сломался, как его коса…

Вечером брат вернулся домой очень поздно.

— Надо собирать припас, скоро заберут.

Мать и жена брата заплакали. Я рассердился:

— Что вы распустили нюни! Война ведь, значит, нам надо уходить.

Я очень хочу пойти в армию, стать военным. Наш сосед, Арам Арутюнян, ушел служить, когда ему едва исполнилось семнадцать. А мне уже семнадцать с половиной. Я шалею, когда вижу его в форме.

Очень хочу стать военным.

Весной я трижды ходил в военкомат и умолял забрать меня. Они пообещали, даже обрили, но в армию не взяли. Теперь вот война…

Уже год, как я учительствую в селе. Сейчас каникулы. Я хочу пойти в республиканский военкомат, просить, чтобы меня направили в армию. Это не беда, что я малость тощ и частенько простуживаюсь. Сейчас война… Я побаиваюсь: а что, если меня все равно пока не возьмут в армию, скажут, не дорос и здоровьем слабоват?

Ночь. С надеждой жду восхода.

Рассвело. Я направился в военкомат. Военком сумрачно глянул на меня.

— Опять ты?.. Ну, беги домой и возвращайся с трехдневным припасом…

Дома мать плакала.

— Что я теперь буду делать?!

Откуда мне знать, что ей делать? Я хочу, чтобы меня взяли в армию.

Трясет нас в кузове грузовика. Тесно, жмемся друг к другу. В мгновение ока исчез с глаз наш маленький-премаленький городок. Мы промчали под кронами дедовских ореховых деревьев.

— Назад больше не вернемся…

Я вздрогнул. Это сказал Серож Зарелян, щуплый паренек, в учениках у сапожника был, может, годочка на два постарше меня.

Двое новобранцев всхлипнули.

Мы подминаем мешки с продовольствием, наспех сшитые из брезента, сатина и даже из постельного белья. Я говорю, что мы непременно вернемся назад. Но даже весельчак Андраник Адонц не верит. А коротышка Барцик пробурчал под нос: