Надежда Чертова - Утренний свет

— Не спеши.

Аполлинария, стараясь шагать помягче, вернулась к столу и под взглядом Пахомова снова села в жесткое кресло.

— Мы много лет повторяли… очень много лет повторяли, что «человек — это самое дорогое»… помнишь? — заговорил он.

Ядринцева молча кивнула.

— Но верить человеку не только на словах, а по-настоящему, от всего сердца, — это наука, оказывается, нелегкая, а? Партия поведала горькую правду о культе личности Сталина, все поняли эту правду, — чудовищно было бы не понять. Но не надо скрывать, кое у кого еще осталась, еще живет привычка к проформе, к рапортам, к безличным процентам. Без человека и вне человека… Вот где мертвый держит живого.

— Великая правда партии однако же не предполагает всеобщей амнистии, — медленно, как бы защищаясь, возразила Аполлинария. И, подумав, прибавила: — Если же о Лавровой говорить, то она все-таки сектантка. И я думаю, тут не доверие нужно, а борьба.

— Да, — согласился Василий Иванович. — Борьба за человека. Вот почему я и говорю о доверии. Помнишь наш спор насчет ученицы… той, беленькой? Ты говорила: «Надо ограждать молодежь от подобных влияний…» Помнишь?

— Конечно.

— А мы решились, доверили Лавровой эту девочку: И кто же на кого оказал влияние?

— Это полная неожиданность, — призналась Аполлинария. И вдруг догадалась, что Пахомов именно ей, Ядринцевой, председателю цехкома, хочет «вправить мозги». По своему обычаю, он не нажимает, не разжевывает, а заставляет собеседника додумать наедине с самим собою, со своей совестью, то, что надо додумать.

Пахомов потер лоб и сказал просто и буднично:

— Не забудь ко мне позвать Лаврову в обеденный перерыв.

И она вышла, на сей раз поспешно, не оглядываясь, прошла мимо секретарши и только в пустом коридоре остановилась.

Работники, искалеченные проформой и процентами… Доверие от всего сердца сектантке Лавровой и недоверие ей, Ядринцевой, человеку, который предан делу до последней капли крови!

Ядринцева даже головой замотала от возмущения и только тут увидела маячившую в конце коридора фигуру человека нездешнего, но смутно ей знакомого. Она опомнилась, привычно приосанилась, двинулась было дальше. Но опять остановилась: навстречу ей медленно шагал сутулый, громоздкий старик, бухгалтер из треста… Да, старик, для всех просто бухгалтер, но не для нее, Поли Ядринцевой: когда-то давно она ради него из Поли превратилась в Аполлинарию.

То были единственные в ее жизни недели и даже месяцы любви. Он ответил ей, но не скрыл, что женат и от жены и детей никогда не уйдет. В конце концов гордость Аполлинарии возмутилась — любовь получалась стыдная, ворованная. Он покинул ее. Прошли годы, наступила благословенная давность. Она видела его редко, разве только во время какой-нибудь финансовой ревизии…

И вот он снова идет ей навстречу… Нет, надо же было этому человеку возникнуть в такую горькую минуту. Прямо судьба!

Старик поднял голову, и в глазах его мелькнуло что-то вроде удивления. Кивнув друг другу, они молча разминулись.

Но Аполлинарии недосуг было предаваться воспоминаниям — все ее помыслы заняты были сейчас Пахомовым: как и от кого он узнал, что эта сектантка перестала ходить на моления?

Ей не было известно, что Пахомов еще вчера, в первый же свой рабочий день, успел свидеться с мужем Катерины: срочная телеграмма парткома нашла его в гараже, где он работал.

Встреча произошла сразу же после обеденного перерыва и затянулась вплоть до сумерек. Пахомов прежде всего спросил, на каком фронте воевал Василий; оказалось, что оба они освобождали Украину, их дивизии на линии фронта стояли соседями. Они вспомнили крупные бои, в которых Пахомову приходилось воевать в небе, а Василию на земле, в перегретой тесноте танка. Беседа полилась свободнее — сказалось нестареющее фронтовое родство. И Пахомов почти без всякого усилия сумел перевести разговор на Катерину. Василий охотно рассказал, что живут они с Катериной давно и девочка уже при нем, при Василии, погибла, а после того Катерина и угодила к сектантам.

— Крепко они ее зацапали, — досадливо прибавил он. — Просишь ее, уговариваешь — молчит. А если заругаешься да, грешным делом, замахнешься, так она даже рада тому, аж сама подставляется, такое в ней смирение объявилось…

— Как же это ты, солдат, свою Катерину упустил? — упрекнул его Пахомов. — В атаки ходил — не боялся, а тут перед сектантами оплошал?

— В атаке легче, цель видишь в бойнице, — возразил Василий со стеснительной усмешкой. — А тут… я в ее дом вошел, вроде примак. Не волен я над ней. Да и характерная она, Катерина-то.