Надежда Чертова - Утренний свет

Тетя Поля на мгновение приумолкла и вдруг запела тоненьким, дрожащим голоском:

— Тетя Поля! — вся затрепетав, прервала ее Катерина. — Я веры не касаюсь, сказала ведь.

От тети Поли не ускользнуло смятение грешной сестры, это ее приободрило — она решила перейти к прямым упрекам и угрозам.

— «Не касаюсь»! Вера есть молитва и усердие. Где твое усердие, твое служение господу? Опомнись, Катерина! Лишишься веры — впадешь в сиротство души. Ежели, — тетя Поля подняла крючковатый худой палец, — ежели и отбросишь греховное сомнение и опять веру обретешь, все равно вера твоя подобна будет головне обугленной! Придешь в свой час к вратам божиим, там тебе и скажут: ты сомневалась — отойди. Ах, сестра, мы уж в одиннадцатом часе живем, недолго осталось до божьего суда…

— Зря это ты, тетя Поля, — буднично просто, сбивая наставницу с торжественного тона, сказала Катерина. — Ну, не была я на молении, так ведь некогда было.

Тетя Поля не поверила простоте этих слов. Глаза ее встретились с глазами Катерины, та отвела взор и тихо проговорила:

— Сама еще не знаю, что делать. Подумаю, а пока пойду.

— А ну, как т а м спросят? — осторожно осведомилась тетя Поля.

— Скажи, что захочешь.

Так неожиданно и так смутно прервался их разговор, и они расстались, недовольные друг другом.

Потом Катерина шагала через поселок, ничего вокруг не замечая. Только когда острая прохлада леса охватила ее и по тропе побежали пестрые тени, она подняла голову и увидела, что ее плотно окружали деревья, уже оперившиеся молодой листвой.

Она постояла, полюбовалась клейкими листочками и, свернув с тропы, вошла в высокие заросли кустарника, то и дело раздвигая длинные цепкие ветви, — ей хотелось поскорее проникнуть на светлую полянку, к березкам, что нежно белели впереди.

Но вдруг она остановилась почти в испуге: прямо перед нею на хрупком сплетении ветвей сидела взъерошенная птица, в круглых глазах ее, пронзительно устремленных на Катерину, метались одновременно и великий страх перед человеком и отчаянная решимость умереть, но не уступить, не сойти с места.

«У нее тут гнездо!» — догадалась Катерина, руки ее сами собой разжались, и кудрявые ветви соединились. Только теперь сквозь зеленую путаницу Катерина разглядела птицу, красногрудую, с атласной головкой, увенчанной изумрудным царственным венчиком…

— Не бойся, не трону, — сказала она птице, как человеку, и почувствовала, что губы дрожат. Теперь она одного боялась: не спугнуть бы крылатую мать. Низко склоняясь, почти ползком она выбралась на полянку и тут, упав на молодую мокрую траву, заплакала.

Аполлинария Ядринцева, с обычной своей пунктуальностью выполняя поручение секретаря парткома Пахомова, каждый день неизменно справлялась, как работает Лаврова, и в ответ слышала от мастеров и сменных инженеров только одно: хорошо работает, норму перевыполняет, ученицу не только обучила клепальному делу, но, кажется, уговорила остаться на заводе.

Теперь уж странно было бы подумать, что она не пойдет в Кремль.

«Вопрос» о Лавровой, казалось, был исчерпан, и Ядринцева могла спокойно, доложить Пахомову, когда он вернется в партком после болезни, что поручение выполнено.

Но были в этом «вопросе» две трудные закавыки. Лаврова ведь и раньше, до награждения, выполняла и перевыполняла норму, — стало быть, секретарь парткома Пахомов имел в виду другое, а именно, одумалась ли Катерина или осталась прежней смиренной «тварью Христовой»?

Вот тут и была главная закавыка. Еще в день митинга в цехе, когда вдруг выяснилось, что награжденная орденом Лаврова сектантка, председательша цехкома почувствовала себя вроде как одураченной.

Ей тогда представилось, что Пахомов с прямолинейной его принципиальностью «комсомольца двадцатых годов», как его, еще совсем не старого, втихую обзывали некоторые недоброжелатели из управленческого аппарата, вкатит ей, неудачливой рекомендательнице, выговор с занесением в личную карточку. А уж какой она председатель цехкома, с выговором-то! И это за три года до персональной пенсии, какую она, многолетний выборный работник, твердо рассчитывала получить.

Все повернулось иначе, ответственности она избежала, но досада на Лаврову осталась, а потом досада перешла во что-то вроде женской ревности или просто зависти.