Галимджан Ибрагимов - Дочь степи. Глубокие корни

Но другого выхода не было. Слова джигита, сказанные перед отъездом, были угрозой. Женщина решилась: «Иного выхода нет. Обругает — стерплю. А может, и не обругает, может, и поблагодарит за предупреждение». Не дожидаясь возвращения мужа, направилась она к белой юрте, решив открыть байбиче тайну.

Иль-агасы [17] Иль-агасы — человек, пользующийся большим авторитетом в районе. Байтюра лежал на смертном одре. Но старое сердце, столько лет жившее родовыми распрями, и острый ум еще работали. Много думал он о будущем Найманов и Дюрткара, ожидающем их после его смерти. Было ясно — враг поднимает голову. После долгого раздумья Байтюра пришел к мысли пригласить аксакала Биремджана и добиться от него прощения.

— В этой бренной жизни много сделал я хорошего, но и плохого сделал немало. Пусть земное останется на земле. Пошлю к Азым-эке, передам просьбу. Если приедет, велю зарезать нежеребую кобылу, подать кумыса в изобилии, подарю несколько дорогих коней, испрошу у него прощения… Думаю, склонится он на мои слова — вместе росли, вместе учились, вместе участвовали в конских состязаниях. Если отойду, не добившись примирения с другом своей молодости, душа моя не найдет покоя, да и в делах детей Найманов родится много затруднений, — сказал он.

Слова старика слышала тукал. Она пахтала кумыс в саба [18] Саба — большая кожаная посудина для кумыса. у двери. Женщина с удивлением взглянула на мужа.

«Апрмай! [19] Восклицание выражающее удивление. Что случилось? Или бредит мой бай?» — подумала она, но заговорить не хватило смелости.

Байбича, седая, черноглазая, в белом шелковом покрывале, сидела около больного. Она не могла помириться с речью Байтюры и спокойно, хотя в голосе звучало возмущение, перебила больного:

— Ты прожил жизнь с умом, мужественно. Неужели надумал в последний час совершить глупость?

Больной не успел ответить. Дверь распахнулась, вошел Якуп, среднего роста, тучный, с короткой, толстой шеей и реденькой, с проседью бороденкой казах. Он спросил о здоровье брата. Рокия-бике ему с гневом сообщила:

— Потомок ханов, султанов, ага родовитых Найманов, твой брат, сорок лет правивший народом, сегодня надумал помириться с дряхлым стариком Биремджаном, послать за ним послов. У меня от этого голова кругом пошла… Надеюсь, обидное слово, сказанное мне этим зловредным стариком двадцать лет тому назад на свадьбе Янгырбая, не выскользнуло из вашей памяти. Как приму я этого человека, как буду угощать его? Скажи ты слово — может, тебя послушается.

Якуп искал что-то между седлами, перекинутыми на киреге [20] Киреге — деревянная решетка, образующая остов юрты. . Вытащив кожаный подбрюшник и плеть с посеребренной рукояткой, он, ни на кого не глядя, ответил:

— Брат вчера говорил мне. Возражений моих не принял. Хвастун Биремджан известен всему народу.

Но старый лев, не привыкший встречать в своей жизни неповиновение, не обратил внимания на их слова. Откинув атласное одеяло, он сердито приподнял голову:

— Дорогая Рокия, оставь ты бабьи рассуждения. За долгую жизнь вдоволь испытаешь и хорошего и плохого. Ты двадцать лет тому назад услышала от него одно плохое слово, а я с ним сорок лет был в ссоре. Но нужно уметь широко смотреть на вещи. Собачий сын Сарсембай хочет вызвать против нас всеобщее возмущение. Среди народа распространилось много разных слухов. То, что я задумал, нужно не мне. Мыслил я, если пришел срок и создатель вернет к себе мою душу, отойти, упрочив положение Найманов и Дюрткара…

Длинная речь утомила старика. Обессиленный, он снова лег и уже с трудом отдал последнее распоряжение:

— Я не привык дважды повторять свои приказания. Позовите Азымбая и муллу-татарина. Оседлайте для них Кашка и Дельдель. Они поедут в джайляу Коргак-Куль.

Вопрос был решен. Ни у кого не хватило смелости возразить больному. Тукал завязала саба, повесила мутовку на киреге и вышла. Байбича была взволнована, но не хотела беспокоить больного новыми разговорами. Она подошла к нему, поправила подушку, одеяло.

— Выпей. Наверно, горло пересохло, — сказала она, подавая кумыс в зеленоватой бухарской пиале.

Больной обессилел, руки у него дрожали, толстое, жирное туловище обмякло.

— Ох, милая, видно, смерть подходит! В горло ничего не идет… — Сделав несколько глотков, он отстранил пиалу. — Возьми, больше не могу.

Между тем Якуп оделся по-дорожному. Надел выстеганный продольной стежкой кепе, остроконечную бархатную шапку, подбитую рыжей лисой, с бобровой выпушкой, талию затянул серебряным поясом с накладным золотом, взял в руки плеть. Он счел нужным объяснить причину отъезда: