Валентин Ерашов - Семьдесят девятый элемент

Дядя Митя выглядел необычно, потому я и решил, что ему известно все, и принялся внутренне отмобилизовывать себя для предстоящего разговора. Беда с Локтионовым не вспомнилась в эту минуту, мы не слишком-то говорили про ЧП: жаль человека, но его никто у нас, литологов, и не знал, в общем. Грузноватый и тяжелый, дядя Митя всегда шагает удивительно легко для такой комплекции, для своего возраста. А сейчас мои шаткие половицы загудели, будто по ним проехал самосвал. И еще дядя Митя смотрел как-то... ну, то ли умиротворенно, то ли потерянно.

— Поздравить пришел, — сказал он, и у меня отлегло. — Закусить найдется чем?

Я позавидовал дяде Мите — еще владеет запасом коньяку. Не ахти какой, три звездочки, молдавский, но все-таки. И обрадовался: главный разговор явно переносится на завтра.

— За дочку, — сказал дядя Митя, поднимая кружку. — Как решил назвать?

— Вассой, — сказал я, не моргнув глазом. Озоровать, так озоровать.

И дядя Митя глазом не моргнул, будто на каждом шагу ему встречаются девицы с таким вот именем.

Выпили, дядя Митя налил тотчас по второй.

— Твое здоровье. И Жанны, — сказал он по всем правилам старомодного этикета, сделалось приятно: ребята не догадались, например, выпить за мое здоровье.

И вообще стало вдруг легко — наверное, от коньяка. Или оттого, что главный разговор откладывался.

— Помню, Темка, тебя в нежном возрасте, — сказал дядя Митя, и я подумал: ну, повело, сейчас начнутся воспоминания и рассуждения о том, как быстротечны дни нашей жизни. Впрочем, пускай посентиментальничает малость, все они, старики, одинаковы, и Дип — не исключение из правила.

— Стареешь, Митя, — не удержавшись от соблазна, подкусил-таки я и ждал, что он вздохнет и согласится: да, это вам, молодым, жить да жить, — словом, заведет обычную старческую нудьгу, безобидную и слегка смешную. Митя — неплохой мужики деловой, но, видно, деловые мужики тоже способны на всякие трогательности.

Он сказал другое.

— Плохо мне что-то. Пусто и одиноко, Темка, — сказал он вдруг как равному, как самому близкому, даже — как самому себе. И он так это произнес, что я почувствовал; еще скажет такое — и я не выдержу и поведаю ему обо всем, что задумал. И Митя либо поймет меня и отпустит с миром, либо найдет веские доводы и я останусь, не сожалея.

Я подлил коньяку и стал ждать. Мне уже хотелось теперь выложить Мите все, нужен был только повод, я мысленно подталкиваю Митю: ну, говори что-нибудь еще такое, пусть грустное, но такое, что помогло бы и тебе рассказать о главном, томящем тебя, и мне пособило бы потолковать с тобой начистоту, на самую полную чистоту, ну...

Митя не услышал меня. Он плеснул из бутылки, опрокинул в рот, понюхал корку, сказал решительно:

— Разнюнился. Точка.

И мне стало холодно и отчужденно. Пусть разговор состоится завтра. В кабинете Перелыгина. Разговор начальника с подчиненным. Пусть. Там будет проще. Без откровенностей и без эмоций.

Дип еще посидел, поговорил о пустяках, и он ушел.

Я так и не понял толком, чего ради он приплелся ночью. Поздравить мог и завтра.

Впрочем, завтра он меня поздравлять не станет.

Ложусь на диван. Дверь нараспашку. Мутно белеет небо. Скоро начнет рассветать.

Мягкие шаги возле стенки. Неужто снова гостей несет нелегкая? Что за напасть такая — по ночам?

Идут двое. Тихо разговаривают. Совсем тихо. Но забыли, что ночь, и слышно далеко и отчетливо.

— Я тебя в самом деле, по-настоящему люблю. Потому и остаться решила.

Как ни удивительно, это Файка Никельшпоре. К кому это воспылала чувствами?

Подслушивать не годится. Поднимаюсь, захлопываю дверь. Нарочно громко, чтобы вспугнуть новоявленных влюбленных.

За окном светает. Я, наверное, так и не усну. После планерки, часов около восьми, явлюсь к Перелыгину. К Дипу. К дяде Мите. Теперь мне уж не звать его дядей. Тем паче — просто Митей.

Но в том ли суть...

Когда на шахте стряслась беда, я потихоньку оттуда ушел. Понимал, что я лишний там.

Я не знал этого человека, видел только единственный раз, и все-таки скверно было на душе. И хотелось побыть немного в одиночестве.

Шел по дороге — втоптанному в самого себя песку. Посредине торчала воткнутая черенком лопата — должно быть, знак объезда. Пыль висела над колеей. Поодаль тянулась череда столбов, и на одном, словно жук на травинке, сидел монтер. А больше никого не было вокруг.

Сзади прогудело, я обернулся. Открытый «газик» притормозил, шофер крикнул: