Анатолий Соболев - «Пятьсот-веселый»

Я безнадежно отставал.

Что-то с силой толкнуло меня в плечо, развернуло, и я, чудом удержавшись на ногах и еще не сознавая, что делаю, схватился за железную скобу, проплывающую мимо носа. Это были скобы, ведущие на крышу. Собравшись в комок, я сделал прыжок вверх и прилип к этой лестнице на стене вагона — грохот колес был уже внизу, под ногами, и на миг пришло облегчение. Но радость была недолгой. Я понял, что меня просто стащит ветром с этой лестницы. Я стоял на нижней скобе и держался руками за верхнюю, а встречный ветер рвал полы шинели, спихивал вниз — поезд уже летел во весь мах.

Выход был один — лезть на крышу. И я полез.

На крыше ветер наотмашь ударил в лицо. Я плашмя прижался к ребристому железу и молил бога, чтобы не сдуло. Поезд черной змеей извивался по тускло-синему снегу, вламывался в ночную стынь. Мне почему-то казалось, что я проваливаюсь вместе с ним куда-то в пропасть, в тартарары. Может, это был просто уклон дороги?

Ветер срывал меня с крыши, гулко громыхающей полуоторванным жестяным листом. Долго так не продержаться: меня сдует, а если и не сдует, то просто околею тут, в сосульку превращусь. Надо было что-то делать, но что — я не знал.

И все же мою круглую стриженую голову осенила мысль. Бабка моя в насмешку говаривала: «Нужда заставит шанежки есть». Я понял, какая «шанежка» мне досталась: надо доползти по крыше до открытой двери и попробовать спуститься в вагон.

Я приподнялся, и с меня тут же сорвало шапку. Стужа мигом охватила потную голову, ветер в одно мгновение набил в коротко стриженные волосы снегу и заледенил кожу, будто железный мерзлый горшок надели на меня. Теперь уж совсем стало ясно, что на крыше мне хана. Пропаду.

И я решился — пополз вперед, к двери.

Железная крыша была скользкой, как молодой лед, слегка припорошенный снежным бусом. От скорости поезда по крыше гуляла белая колючая поземка, секла по глазам, выбивала слезу.

Упираясь голым лбом встречь морозному ветру, я елозил ботинками по жести, отвоевывая вершок за вершком.

Уши — сначала одно, потом другое — пронзило резью. Я взвыл. Но после бритвенно-острой боли уши будто бы даже согрелись, и я перестал их слышать. «Обморозил». Но это меня почему-то не огорчило, мне просто было не до ушей.

Я полз вперед. В голове моей острой занозой застряла мысль: «Не слететь! Успеть добраться до двери!» Почему уж так я уповал на то, что, добравшись до двери, покончу со своими муками — не знаю. Но цель была ясна, и я к ней стремился.

Наконец добрался до середины теплушки. Внизу, подо мною, была раскрытая дверь, и там, на полу вагона, замерзал беспомощный, истекающий кровью Валька.

Я осторожно сполз к самому краю крыши и, держась за полуоторванный, загнутый встречным ветром лист железа, заглянул вниз. У вагона мелькали черные, охлестанные ветром кусты, искрилась белая поземка. И от этого мельтешенья и от мысли, что я на краю пропасти, у меня кругом пошла голова. Я зажмурился, но все же успел рассмотреть, что прямо подо мною настежь раскрытая дверь. От движения поезда она еще больше отъехала в сторону. Я оставил ее полуоткрытой, когда выскочил из вагона, думая, что обернусь за минутку.

Судорожно отполз я назад и лежал, проклиная себя, что проворонил, как тронулся поезд. Вот настряпал делов олух царя небесного! Вальку могу угробить! Нет, не зря бабка говаривала: «Коль с лысинкой родился, то с лысинкой и помрешь».

Надо было что-то делать, но что? Как попасть в теплушку? Вальке будет конец, если не прийти к нему на помощь. Он просто окоченеет в насквозь продуваемом вагоне. В мою обмороженную и тоже продуваемую насквозь голову не влетало ни одной толковой мысли.

вертелась на языке песенная строчка. Хорошо им было! На конях да с саблями. И народу — целая сотня! А на народе всегда легче. Ордой-то и в аду веселей. Опять же — лето да степь. А тут вот одному на крыше…

Как влетела мне в голову мысль прыгать в распахнутую дверь — не знаю. Только сумасшедший мог придумать такое. Да и не отличался я ни храбростью, ни ловкостью, которые нужны для этого.

Мне почему-то вспомнился приезд в наш город знаменитых акробатов-циркачей, на представление которых мы, пацаны из бараков, пошли всей оравой. Гимнасты раскачивались на трапециях под куполом цирка и перелетали с одной трапеции на другую. Мне предстояло сделать то же самое, только внизу не будет страхующей сетки, на которую мог бы я упасть, не сломав шею, упруго вскочить и сказать бодро, с ослепительной улыбкой: «Оп-ля!» — как это делает сорвавшийся акробат.