Анатолий Соболев - «Пятьсот-веселый»

— Живой вот, — улыбаюсь я.

Кто это мог сказать такое? Наоборот, это я считал его погибшим. И впрямь, как он выжил? До сих пор стоит в моих глазах располосованное финкой его лицо, длинная рана, пузырящаяся красной пеной, и белые, обескровленные щеки.

— Жив! — смеется он, и щеку еще больше стягивает шрамом. — Жив, вижу! А мне сказали — погиб. А ты жив!

Он обрадованно смотрит на меня, наконец-то уверившись, что это я.

— Сказали на второй день, когда опять стали брать тот проклятый хутор.

— Какой хутор? — обмираю я. В предчувствии ошибки у меня падает сердце.

— Ну, с которого ты меня в санбат тащил, — радостно поясняет он. — Резануло меня тогда осколком, на всю жизнь метка. — Он проводит рукой по шраму, будто гладит. — Ив ногу вот тоже.

Я понимаю — ошибся. Не он!

Наверное, мое лицо говорит ему больше, чем слова, и улыбка на его губах медленно, нехотя гаснет. Догадливым упавшим голосом, но все еще надеясь на чудо, мужчина спрашивает:

— Ты чего?

Я молчу.

— Бывает, браток, — тихо говорит он, понимая все, и меркнет, горбится. Теперь хорошо заметно, что он старше меня.

— Бывает, — киваю я, и чувствую утрату, и опять слышу знакомую боль в груди.

И мы возвращаемся из тех далеких лет сюда, в эту жизнь, на этот перрон, поняв, что, едва найдя друг друга, тут же потеряли. И хотя стоим еще рядом, но то давнее время вдруг уходит из нас, и мы оказываемся в этой красиво одетой, шумной, возбужденной и совершенно равнодушной к нам толпе.

— Ты уж прости, — глухо говорит он. Вздрагивающими пальцами пытается вытащить из пачки сигарету и все никак не может достать ее.

— За что? — На сердце у меня тоскливо и пусто. Я опять вспоминаю, зачем еду в Москву.

— В заблужденье ввел, — извиняясь, пожимает мужчина плечами. — Не знаешь — жив он, нет?

— Не знаю.

Тогда, перед отправкой на фронт, я забежал в госпиталь, но меня не пустили к Вальке, сказали — нельзя, сказали — он в тяжелом состоянии.

— Вот и я тоже не знаю, — вздыхает он. — Наверно, и вправду погиб, как сказали тогда. Мы хутор брали, он меня в санбат притащил. Без памяти я был. А на другой день опять мясорубка началась, полегло ребя-ят… — с неизбывной тоской говорит он. — А ты того парня где?

— На Байкале.

— На Забайкальском, что ль?

На Забайкальском фронте я не был. На той малой, всего месячной войне с Японией мне не довелось быть.

— Нет, это раньше, — отвечаю я. — В сорок третьем. Дезертир ножом его ударил.

Я не стал рассказывать, что на другой же день, как привез умирающего Вальку в Слюдянку, отбыла наша команда на фронт, и я потерял след друга.

— Садитесь, гражданин! — слышится требовательный голос проводницы.

Я и не заметил, как поезд тронулся.

Мы неловко, в едином братском порыве торопливо обнимаемся, и у меня больно обрывается сердце, будто вновь теряю я друга.

— Поднимайтесь, поднимайтесь! — приказывает проводница.

Я вскакиваю на подножку, а бывший фронтовик идет рядом с вагоном и припадает на правую ногу.

— Слушай, а как звать-то тебя? — вдруг спохватывается он.

Я называюсь.

— А меня ведь и правда — Валька. — Он смущенно пожимает плечами, вот, мол, не вру, будто я сомневался в его имени. — Ты здесь будешь еще? Откуда сам-то? — торопится он с вопросами.

— Проезжаю часто, — отвечаю я и называю свой город, который зовется самым западным форпостом страны.

— Ну тогда — соседи, — радуется он, прибавляя шагу и еще заметнее прихрамывая. — Приезжай в гости. Мой адрес…

Но я уже не могу разобрать: стучат колеса и что-то недовольно выговаривает мне в затылок проводница. А фронтовик уже отстает — раненая нога не дает идти.

— Живи, гвардеец! — кричит он и останавливается, прощально вскидывая руку.

— Ладно! — обещаю я.

Никогда не доводилось мне быть гвардейцем, а он, наверное, был, потому и вспомнил гвардию. И я кричу ему, как кричал в ту ночь в промерзлой гулкой теплушке:

— Не умирай, Валька!

Фронтовик расслышал, понял, обрадованно закивал. Лица его уже не видно, оно белеет мутным пятном в вечерних сумерках. У меня двоит в глазах, и я никак не могу справиться с собой.

— Не умирай, Валька, — шепчу я неизвестному человеку, стараясь еще разглядеть его. Он стоит на перроне в своем нелепом длинном плаще и машет рукой.

— Напьются и городют невесть чего, — ворчит проводница. — Пройдите, гражданин! Не положено стоять в тамбуре. Закройте дверь, сейчас туннель будет!

А я все высовываюсь, подставляя лицо ветру, чтобы высушить глаза. Мне не хочется, чтобы мою слабость видела эта немолодая, с холодным и рыхлым лицом женщина.