Давид Самойлов - Мемуары. Переписка. Эссе

Обнимаю тебя. Не болей.

Любящий тебя

Дезик

Начало лета 1979 [116] Датируется по содержанию.

Дорогой Борис!

Пеца недавно звонил, говорил, что тебе получше. Надеюсь, что ты уже не в больнице.

Знаю, как ты не любишь всякого рода выражения чувств, поэтому опускаю эту часть письма. Могу сказать только, что всегда помню о тебе, люблю тебя.

Мы уже так давно не разговаривали толком и так разделили свою душевную жизнь, что трудно писать о чем-нибудь существенном. Не знаешь, с чего и начать.

А может быть, к чему-то и надо вернуться, потому что во мне всегда живо печальное чувство нашей разлуки. Возвращение может быть началом чего-то нового, которое окажется нужным нам обоим.

Мы с тобой внутренне всегда спорили. А теперь спорить поздно. Надо ценить то, что осталось, когда столько уже утрачено.

Я сейчас продумываю и стараюсь описать свою жизнь. Многое нуждается в переоценке.

В сущности, самым важным оказывается твердость в проведении жизненной линии, в познавании закона своей жизни. В этом ты по-своему всегда был силен. И надеюсь, что и в дальнейшем будешь вести свою жизненную линию, которая для многих — пример и нравственная опора.

Хотелось бы, конечно, не сейчас и может быть не скоро, побыть с тобой вдвоем.

Будь здоров.

Обнимаю тебя.

Твой Дезик

Когда от нас уходит человек, значение которого мы понимали еще при его жизни, поэт, который вошел в наше сознание, расширил его, озвучил наше еще не осознанное нами ощущение, хочется найти что-то основное, главное, делающее его тем, кем он для нас стал.

И тогда, увы, возникает некая схема, сродни знаменитому пенсне и бородке Чехова или ладони, засунутой за пояс рубахи Льва Толстого.

Человек исчезает за этой схемой, подобной тем, что годами твердили советские школьники, изучая «классическое наследие», исчезает многозначность, богатство самой его личности. Хватаемся за воспоминания тех, кто его знал, общался с ним, был его другом или просто знакомым. Но и тогда ответа не получаем — личность уходит в случайное, бытовое, не главное. Невозможно восстановить живой, подлинный облик человека, все видят его по-разному. Живой, настоящий, он только едва выглядывает из нагромождения мелких, случайных подробностей.

Воспринимая его при жизни естественно, — он живой, с нами, среди нас, — болтая с ним, восхищаясь его талантом, подчас завидуя ему, обижаясь, ссорясь и мирясь с ним, мы мало задумываемся о том, что придет час и он уйдет от нас.

Но вот — его нет…

И понимая тщетность, безнадежность своих попыток, пытаемся воссоздать его облик, вернуть его, вспомнить все, что с ним связано. От этого не уйти. Хотя бы потому, что это способ продлить общение с ушедшим, побыть с ним еще хоть немного.

Так через много лет в своей шуточной поэме вспомнит Давид Самойлов наши едва ли не ежедневные сборища у Юры Тимофеева [119] Тимофеев Юрий Павлович (1923–1982) — литератор, друг Д. С. Участник войны. Работал в детской редакции радиовещания, на Мосфильме, затем был главным редактором издательства «Детский мир», работал в Детгизе, «Литературной газете». Прототип героя поэмы «Юлий Кломпус». О Тимофееве и «тимофеевской компании» — «Глава с эпилогом» (ПамЗ), цитирующаяся ниже. в Сытинском переулке в начале 50-х годов.

Самойлова привел в нашу компанию Борис Слуцкий. С Борисом его связывала давняя, довоенная дружба, зародившаяся еще в период знаменитых семинаров Ильи Сельвинского, и, конечно, память о погибших товарищах, с которыми когда-то начинали свою поэтическую жизнь.

«Тимофеев умел нравиться, — пишет он (Давид Самойлов. — Ред. ) в своих воспоминаниях. — Понравились и его гости: молодые литераторы, актеры, актрисы». И о самом Тимофееве: «…Юрий Павлович Тимофеев был ярким, одаренным, красноречивым человеком лет двадцати пяти, вдохновенно влюбленным в искусство и не умеющим жить в одиночестве. Он был весьма начитан, разносторонне эрудирован, хотя, кажется, не получил систематического образования. Таких, как он, называют “богатая натура”.