Давид Самойлов - Мемуары. Переписка. Эссе

У него был талант собирать вокруг себя таланты, вдохновлять их, служить катализатором творчества, первым ценителем и пропагандистом. Он умел на лету схватить зачаток творческого замысла, увлечься им и увлечь самого художника. Такие, как он, умеют создать среду, где формируется искусство… Он был человеком типа дягилевского и в иных условиях мог бы осуществиться с большим размахом».

Самойлов сразу стал непременным и одним из самых активных и ярких участников тимофеевских сборищ — «присекака». Откуда пошло это слово, толком никто из нас не знает. Едва ли не Михаил Львовский его придумал. По-видимому, от слова «присесть». Может быть. Во всяком случае, оно понравилось и прижилось.

Пятого февраля 1941 года, за несколько месяцев до войны, на сцене клуба трикотажной фабрики в Малом Каретном, состоялась премьера «Города на заре» — спектакля Театральной студии под руководством Алексея Арбузова и Валентина Плучека. Среди зрителей, переполнивших неуютный зал клуба, была вся плеяда молодых поэтов, ставших горячими поклонниками нашей студии, — Павел Коган и Борис Слуцкий, Михаил Кульчицкий и Борис Смоленский, Евгений Агранович и Роза Тамаркина [120] Тамаркина Роза Владимировна (1920–1950) — пианистка. Однако из текста следует, что, скорее всего, здесь описка и имеется в виду Тамарина Руфь Мееровна (1921–2005) — поэт, в 1939–1941 гг. учившаяся в Литературном институте в семинаре И. Сельвинского. В дальнейшем — участница войны, узница ГУЛАГа. , Николай Майоров и Давид Самойлов (тогда еще — Кауфман).

Привел их к нам в студию Михаил Львовский, поэт и наш студиец, в морозные дни 40-го года, года финской войны. В промерзлом гимнастическом зале школы на улице Герцена они читали свои стихи с деревянного помоста, на котором мы репетировали.

Они были молоды, как и мы. Полны задора и веры в будущее своей страны, в прекрасное будущее «земшара». Но знали — впереди война…

восклицал Михаил Кульчицкий.

предсказывал Павел Коган.

пророчествовал Николай Майоров.

Борис Слуцкий, худой, рыжеватый, подвижный, читал стихи мужественные и жесткие, читал энергично, четко, даже с каким-то вызовом. Помню его голос, жесты, манеру читать, разделяя не только слова, но и слоги. Может быть, и забыл бы, но и через много лет голос, правда уже не юношеский, рубка стиха, жесты остались теми же. Но и того, решительного, быстрого, безапелляционного, помню.

Читал он стихи о комиссарах, о допросах, о ЧОНе (Частях особого назначения) — боевых отрядах Чека.

Он был тогда влюблен в образ человека в кожаной куртке, отдавшего всего себя делу революции, не знающего личной жизни, беспощадного к врагу.

Молодые поэты пророчествовали, предугадывали свою судьбу. Умные, талантливые, окрыленные верой в будущее счастье человечества, действительно ушедшие воевать, «не долюбив, не докурив последней папиросы».

Рожденные в девятнадцатом, двадцатом, двадцать первом, воспитанные мифом о коммунистическом рае и мировой революции, воспринявшие этот миф как смысл и цель своей жизни, они были сродни тем мальчикам, русским мальчикам, о которых писал Достоевский. Мыслили глобально.

Да, «назначались сроки, готовились бои, готовились в пророки товарищи мои», — писал впоследствии о них Борис Слуцкий. О них и о себе.

И вдруг среди этих пророчеств зазвучала совсем другая нота:

Это — Давид Самойлов.

Я помню его, тогдашнего, молодого, задиристого. Запомнился голос, звонкий, мальчишеский, чуть надтреснутый. «Плотники» врезались в память. Почему? Чем? Лихой аллитерацией, игрой звуков «п» и «т», отдающих ударами топора о плаху? Думаю — не только поэтому. Семнадцатилетний поэт пишет не о будущих боях, не о гибели на речке Шпрее, не о том, что было главной темой тогдашних мальчиков, мечтавших, как Михаил Кульчицкий, о том, что «только советская нация будет, только советской расы люди», — нет, он пишет о палаче.