Владимир Лидин: Отражения звезд

— Досталось и мне от войны, — повторила она. — Отца на третьем году убили, остались мы с матерью вдвоем, и всего мать вместе со мной испила. А мужа моего война через пятнадцать лет после окончания казнила, надорвался еще подростком на мужской работе.

Она спохватилась вдруг, что разговорилась не к месту, сказала:

— Я вам постель постелю. Ложитесь, уже одиннадцатый час, — стала доставать с верхней полки свернутые тюфяк, одеяло и простыни, а Татаринов вышел в коридор, поднял кверху твердую шторку, белое неслось и неслось за окном, потом где-то далеко небо стало чуть желтеть, приближались, наверно, к Волоколамску, а ночью пройдут Ржев, и Западная Двина, и Великие Луки...

По приезде, оставив чемодан в камере хранения, Татаринов поехал к Агнии Николаевне Виксне, которой дал телеграмму накануне.

— Ну вот, наконец-то выбрались! — сказала она, столь похожая на ту, прежнюю, какой была в годы войны, и столь непохожая на ту: некогда с золотистыми волосами и розовым, нежным лицом была она, а ныне — в синем костюмчике с брючками — походила на постаревшего мальчика, еще стройная и изящная, но уже как-то печально поникшая.

— Прелесть вы моя, — сказал Татаринов, целуя ее руку, — и не меняетесь совсем... я не комплиментщик, просто с годами становитесь по-новому другой и каждый раз по-новому красивой.

Она только махнула рукой, хозяйственно принесла вскоре поднос с завтраком и горячим кофейником, и они сели за стол.

— Странно бывает... признался вчера ни с того ни с сего проводнице в вагоне, что сидеть дома одному неохота, — сказал Татаринов задумчиво. — Но как только двинешься в сторону, сейчас же дороги войны перед твоими глазами.

— Они не уходят.

— Да, должно быть, необратимый процесс.

И они посидели в молчании, а в окне над готическими треугольными крышами лежало обвисшее ноябрьское небо.

— Я договорилась с соседкой по даче, она вашу комнату уже истопила и по хозяйству будет помогать, это хороший человек — Каролина Яновна.

— Не стану ее особенно беспокоить... я уже давно привык делать все сам.

И Агния Николаевна лишний раз вспомнила, что не первый год живет в одиночестве тот, кого она видела когда-то сильным и действенным, проходящим во время обходов во главе врачей по коридорам госпиталя, в заглаженном до блеска халате и шапочке, и, глядя на его руки, нередко с засученными до локтей рукавами, не она одна думала, что таким рукам поклонишься...

— Хочу дописать у вас одну давно начатую работу... некие размышления о том, что врач, помимо медицинского вмешательства, должен еще суметь создать своего рода микроклимат в сознании больного, — сказал он, словно услыхал ее мысли. — Без такого микроклимата даже самая удачная операция может не дать необходимых результатов.

— Мы с вами так подолгу не видимся, — сказала Агния Николаевна. — Но одно сознание, что вы существуете, поддерживает меня в трудные минуты. — Она не добавила, однако, что все чаще и чаще бывают эти трудные минуты. — Приезжайте в субботу с утра, у меня свободный день, проведем его вместе, побродим по старому городу, потом поедем в один новый район, он строится по проекту мастерской, в которой я работаю. Мне кажется, что все наше будущее должно быть таким: зелень, свет, простор, и с утра все это с тобой, с этого начинаешь день.

Ее маленькая рука с обручальным кольцом лежала на столе рядом с кофейной чашечкой, и Татаринова не впервые тронула верность этой руки, никому не отдавшей себя после смерти мужа.

Они условились, что он приедет в субботу с утра и проведут день вместе.

Перед зимой море долго ворочалось, словно никак не могло улечься на покой, показало напоследок свою силу в тяжелый шторм, потом затихло, только набегали на берег плоские, словно загустевшие волны, а небо по временам было нежно-сиреневым и примиренным.

Дом Агнии Николаевны стоял высоко на дюнах, и из окна своей комнаты Татаринов увидел ту голубовато-серую бескрайность моря, которая неизменно вызывает мечту видеть всегда такой простор перед собой, засыпать под неясный гул, а просыпаться от морской тишины...

Он стал устраиваться, разложил на столе папки и книги, а над столом висел написанный маслом портрет архитектора Виксне, художник изобразил его за рабочим столом, позади седеющей головы архитектора густо синело в окне широкое небо, а рука лежала на столе с опущенной книзу кистью, чтобы не видна была ее беспалость и чтобы казалась сильной, уверенной рукой зодчего...