Кузьма Чорный - Третье поколение

— Я ничего никому не скажу! Я не буду говорить ни про вас, ни про Толика, ни про жито, ни про... Ну, ни про что! Молчать буду и помогать вам буду!

— Мне, сынок, твоя помощь не нужна. Паси себе ко­ров.

— Ладно.

Михалка побежал домой. Идти спокойно он не мог. Очень быстро проскочил лес. И все же ему казалось, что он чересчур медлит, что одни и те же темные ели стоят по сторонам и он их никак не может миновать. Он прибавил шагу и вскоре, запыхавшись, выбежал из леса.

— Еще день на дворе, а в лесу уже совсем темно, — говорил он сам себе, останавливаясь, чтобы передохнуть.

Дома он действительно порадовал и удивил всех. Малыши набросились на сало. Мать кричила:

— Не хватайте помногу! Погодите, сама дам.

Михалка начал рассказывать:

— Скуратович, наверное, опять где-нибудь хлеб спря­тал и думает, что я знаю, где...

И он рассказал все, как было и с чего началось.

— Степуржинский? — сказал отец. — Так, может, это он у Степуржинского прячет хлеб... И правда, ему там сподручно, лес... Погоди-ка! — Отец даже за голову схва­тился. — Ведь если он там хоть половину урожая спря­тал, так кто же его найдет?

Михалка пустился в обратный путь.

— Переночуй, а завтра до зари пойдешь! — крикнул ему вдогонку отец. — Ведь уже совсем темно.

Но Михалке не сиделось на месте. Он бежал обратно, прижимая к животу пустой мешок.

На следующий день Скуратович сам заявился к отцу Михалки. Сидя в сенях, говорил:

— Михалка знает, и я очень боюсь, как бы он не рассказал кому. Наверное, и вы от него знаете... Ну, сло­жил у Степуржинского немного жита и ярового: припрятать хотел, а то разверстка эта... Прямо с поля туда и возил. Так что вы уж помолчите, пожалуйста! Ваш маль­чишка у меня, я его не обижу. Пускай к работе прила­дится — он у меня за сына будет. Столько несчастий на меня сразу свалилось! А уж я вас отблагодарю.

И он внес в сени мешок ржи.

— Да уж как-нибудь, — сказал отец Михалки, глубо­ко вздохнув, и закашлялся. Кашель душил его долго и не давал передохнуть.

— Ох, беда какая! — посочувствовал Скуратович,

— He дай бог ни одному хорошему человеку так му­читься!— искренне пожелал Михалкин отец. — Как по­думаю о детях, сердце кровью обливается. Кабы не дети, так, кажется, бросился бы с моста в воду, чтоб самому не мучиться и людям не надоедать.

Скуратович протянул руку на прощанье и уехал до­мой. С этого времени Михалка почувствовал резкую пе­ремену к нему Скуратовича. Михалка теперь был лучше одет и не голодал. Время от времени Скуратович посы­лал кое-что и семье Михалки.

Однажды вечером, укладываясь спать, Михалка за­метил в полуоткрытую дверь боковушки, что Скуратович лег на кровать в сапогах и нераздетый.

За последнее время Михалка привык смотреть на хо­зяина с подозрением. Сейчас он старался разгадать, по­чему тот не раздевается. Вдруг Скуратович вскочил с постели, закурил и притворил двери. Теперь уж Михалке не видно было, что делается в боковушке. Но он услы­хал, что скрипнула кровать: значит, Скуратович снова лег, не раздеваясь, потому что раздеться за такое ко­роткое время он бы не успел. Да и не слыхать было, чтобы он снимал сапоги: обычно он кряхтит и шумит, когда разувается.

Подозрение мучило Михалку. Он думал: «Теперь-то Скуратович со мной хорош! А раньше? А что бы пойти да рассказать, что он половину своего хлеба прямо с поля свез к Степуржинскому! Вот бы он у меня попры­гал! Вот бы я ему штуку подстроил!»

И он начал усмехаться и говорить самому себе:

«Попрыгал бы тогда! Поскулил бы! И покланялся!»

Михалка помолчал, шмыгнул носом, сдерживая смех, и громко проговорил:

— Вот покланялся бы!

— Что ты там говоришь? — отозвался из боковушки Скуратович. Михалка испугался и притаился на постели. Скуратович выждал минутку, потом пробормотал:

— Со сна говорит, или какое ему лихо!..

«Пускай лучше тебе будет лихо! — подумал Михал­ка. — Вот разозлюсь, тогда не поможет тебе ни сало, ни жито!»

Он лежал и не мог уснуть. Прошел час, а может, и больше. Михалку стал наконец одолевать сон. И вдруг он снова услыхал, как скрипнула кровать, а потом — приглушенные шаги. Скуратович вошел в большую ком­нату, стараясь ступать тихо. Но, как он ни старался, Ми­халка все слышал. Скуратович вышел в чистые сени, отодвинул засов и отворил двери. Михалка отчетливо слышал, как Скуратович запер двери снаружи, тяжело спустился с крыльца и тихо кликнул собаку. Михалка стоял уже в большой темной комнате и смотрел из-за косяка в окно. Михалка дрожал от волнения и страха. Силуэт Скуратовича вырисовывался довольно ясно. Ми­халка видел, как хозяин проходил мимо амбара, — зна­чит, был уже у ворот. А за воротами дорога вела прямо в лес. Но там было темным-темно, и силуэт Скуратовича вскоре исчез из виду. Михалка с полчаса простоял на одном месте: беспокойство и страх не давали двинуть­ся. Чего боялся, Михалка и сам не знал. Где-то заскреб­лась мышь. Михалка очнулся и пошел обратно в кухню. Спать он не мог и, постояв в углу, тихо, чтоб не разбу­дить работницу, вышел из дому. В сенях сквозь сон за­гоготали гуси, и Михалка почувствовал себя увереннее. «Может, ты еще где хлеб прячешь?» — подумал он о Скуратовиче, идя вдоль забора к воротам. Теперь у него разгорелась злоба на хозяина. «Раньше ты и разгова­ривать со мной по-людски не хотел, а сейчас подлажи­ваешься ко мне, чтоб я молчал. Втравил меня в это дело, а сам от меня прячешься? Погоди же, коли так!» — вот как можно было бы выразить мысли Михалки в эти минуты.