Кузьма Чорный - Третье поколение

— Хоть бы сжалились над нами! Одно бы что-нибудь подожгли... А то все! Хорошо, что хоть лошадей на ночь из хлева выгнали. Теперь пропадем, ввек не подни­мемся!

Ломая руки, она проклинала поджигателей. В глазах у нее было столько неподдельного отчаяния, что каждо­му, кто видел ее в эту минуту, становилось страшно. Скуратович суетился возле огня и причитал:

— Хоть бы облаву какую устроили, выловили бы га­дов! Пропал я теперь! Чем жить буду?

К концу пожара собралось все-таки немного людей из соседних деревень, но сделать уже все равно ничего нельзя было: погода стояла сухая и ветреная.

Скуратовичиха все еще в отчаянии бродила по ху­торскому двору. Наконец обессилела и села на крыльцо, прислонившись спиной к стенке.

— Что же ты не плачешь? Почему не убиваешься? — с укоризной спросила она мужа.

Тот ничего не ответил и отошел. Потом вернулся.

— Поди ляг, — сказал он. — У тебя здоровье слабое. Побереги себя.

Он помог жене подняться и войти в дом. Она совсем ослабела от тревог и переживаний. Легла в постель, на­чала стонать и молиться.

В следующую ночь люди видели зарево где-то дале­ко, примерно верстах в пятнадцати отсюда. А еще через ночь зарево увидели дальше. Затем стало спокойнее. А дней через десять по округе опять пронеслась новость: Скуратовичиха так с постели и не встала, богу душу от­дала. Говорили, что умерла она от большого волнения: не выдержала потрясений последних дней.

Однако люди ко всему привыкают. Дней через де­сять страшные события перестали волновать. Погорель­цы начали подумывать о новых постройках. Рассказыва­ли, что Толик Скуратович прислал из армии второе письмо.

— Еще, наверное, не знает, что мать померла, — го­ворили женщины.

— А может, и знает, если почта исправно работает.

Деревенские женщины любят посудачить. Вскоре к этим разговорам прибавился и такой:

— А знаете, у Творицких каждое утро, как затопят печь, жареным салом пахнет.

— Скажите на милость! Разбогатели вдруг! И ведь ничего не кололи!

— Чего там колоть, когда и кормить-то некого!

— Да если бы и обзавелся каким поросенком, так чем его кормить будет? Сами чуть с голоду не помирают.

— А поставить бы тебя на его место! Он и так бьет­ся как рыба об лед. Здоровья нет, хоть и не старый еще.

— Какой он старый, когда его на германскую войну брали! Там и отравили его на веки вечные.

— Газы ядовитые пускали.

— Не только это. Ранен он был, и у него не то пуля, не то осколок в теле остался. Чуть сырость на дворе, его всего ломает, беднягу, места себе не находит.

— Будь у него земли побольше, можно было бы людям сдать исполу. А так что он сдаст? Даже корову про­кормить нечем. Который год не может конягой какой ни на есть обзавестись. До войны, покуда был здоров, еще перебивался кое-как...

— А может, это его мальчонка у Скуратовича ско­ромным разжился? Ведь он уже сколько времени у него пастухом служит.

— Это Михалка, что ли? Может, он там чего-нибудь и заработал, да ведь они все больше вперед выпраши­вали, а потом не только Михалка, а вся семья ходила отрабатывать. Маленькие девчонки — и те ходили гряды полоть. Разве что Творицкий где-нибудь деньги на­шел или наследство получил? А сам он снял две коп­ны — вот весь его и хлеб! И не слыхать было, чтобы молотил. А вчера он на мельнице мешок ржи пуда на четыре молол.

Так говорили о семье Творицких. Думали, гадали, но толком никто ничего не знал. Появлялись новые дела и новые разговоры. Все еще говорили о страшных со­бытиях, которые потрясли не только этот уголок, но и всю округу. Скуратовичиху при жизни недолюбливали, но сейчас кое-кто даже не без сочувствия гово­рил:

— Диво ли, что сердце у нее не выдержало? Такое несчастье свалилось на человека! Полнехонькое гумно хлеба сгорело, хлев, телеги... А она еще по сыне своем тосковала, который где-то на войне.

Однажды вечером, когда пастушок Скуратовича Ми­халка Творицкий стелил себе в кухне постель и разде­вался, чтобы лечь спать, в кухню вошел лесник Степуржинский (в его ведении были два ближних леса, и жил он верстах в двух от Скуратовича, в доме на лесной поляне). Михалка хорошо знал его. Дней за пять до этого Степуржинский отобрал у Михалки ремень за то, что тот пустил коров в еще не убранный овес на опушке леса.

— Добрый вечер этому дому! — сказал Степуржин­ский, пытаясь разглядеть что-нибудь в темной кухне.

— Добрый вечер! — ответил Михалка.

— А где хозяин?

— Во дворе. Сейчас позову.

— Не надо. Сам найду, — сказал Степуржинский и вышел.