Анатолий Макаров: Ночью, на исходе зимы

— Сергей Александрович, — она улыбнулась, — будьте любезны пожаловать на мою свадьбу. В субботу, в клубе артистов, к четырем часам.

Вот так, Сергей Александрович. Как раз тогда впервые за все время нашего знакомства Алена показалась мне почти красивой. Я поцеловал ей торжественно и почтительно руку уже как будущей новобрачной и обещал, что непременно буду.

Итак, церемония приглашения состоялась, и я вернулся в нашу комнату. Слишком быстро вернулся, к разочарованию дам, они ожидали некоего сюжета, развития событий, может быть, даже выяснения отношений. Но в том-то и дело, что никаких отношений не было, была лишь внешняя видимость.

Впрочем, чего уж притворяться, основания для любопытства имелись: Алена была влюблена в меня некогда, вот ведь какая история. Почему в меня, по какому странному капризу, у нас в институте пруд пруди молодых специалистов, длинноногих и длинноволосых, причем изящно, изысканно длинноволосых, все-таки, считай, архитекторы и дизайнеры, выпускники почти художественных институтов. Есть выбор для пятикурсницы, пришедшей в знаменитый НИИ на преддипломную практику. Бог ее знает, в силу каких обстоятельств она остановилась на мне. Я понимаю, что юной девушке может, даже должен, наверное, понравиться однажды солидный мужчина, но ведь то-то и оно, что этой самой солидности, основательности или зрелости, назовем ее иначе, во мне ни на грош нет. Внутренне я ощущаю себя молодым человеком, ее ровесником, пацаном, ничуть не удивляюсь, как говорит один мой приятель, если со двора крикнут: «Выходи с мячо-о-м!»

Роковую роль сыграло, надо думать, открытое обсуждение проекта издательства в центре города. Алена — человек серьезный, одержимый редкими для девушки таких лет профессиональными амбициями, вполне понятно, что дискуссии она внимала с благоговением. Я тогда произнес одну из самых знаменитых своих и бессмысленных речей.

«В защиту Секста Росса», как выражается наш сотрудник Юлиан Григорьевич, получивший образование в классической румынской гимназии. На самом же деле в защиту жилого дома начала века, который в соответствии с новым проектом намеревались снести. «Исторической и художественной ценности не представляет» — есть у них такая сакраментальная формулировка. Больше всего на свете я люблю русский модерн начала века, «сецессион», «арнуво», «либерти», но не в этом суть. Если бы речь шла о ненавистном мне послевоенном ампире, я бы все равно взъерепенился: ненавижу архитекторов, которые не умеют построить, пока предварительно что-нибудь не сломают. Я говорил тогда что-нибудь такое: «Не понимаю, что мы строим — ансамбль в столице или центральную усадьбу целинного совхоза? Там простора действительно хватает во все стороны. А здесь, куда ни ткни, то важнейший сосуд, то артерия, то нервное окончание. Откуда только такая у нас уверенность, такая легкость суждений? С такой точки зрения можно вырубить на земном шаре все деревья, кроме эвкалиптов и каких-нибудь баобабов. Не представляет, и все! В самом деле, какая художественная ценность в ольхе или осине? Только вот жизнь потом среди экзотических несомненных шедевров сделается бесчеловечной. И пресной. Как в некоторых наших квартирах… Вот мы полагаем, что сносим малоценное здание. Так, ерунду, пустяк, доходный дом начала века, собственность купца такого-то или генеральши такой-то. А ведь мы материальный мир уничтожаем. Среду существования целых поколений русских людей. Целой эпохи — блоковской Незнакомки, скрябинской музыки, героинь Комиссаржевской… Предстаньте себе, что все это подлежит отмене только на том основании, что теперь существует новая поэзия или «Алло, мы ищем таланты!» по телевизору». Ну и дальше в том же роде. Однако, судя по всему, я поразил Алену. Во всяком случае, с тех пор она по делу и без дела зачастила в нашу комнату. Приходила, садилась в единственное наше кресло, сложив изящно и скромно длинные ноги, и смотрела на меня круглыми, удивленными глазами мультипликационного персонажа. Мужчины с сердечным стеснением отводили глаза от ее ног и еще успевали при этом состроить мне восхищенную сочувственную гримасу. Женщины, по моим расчетам, должны были осуждать Алену, однако они ее порывы морально поддерживали.

А я им не доверял. То есть, разумеется, все это трогало меня и самолюбию льстило, и в груди вдруг ни с того ни с сего как-то сладко щемило, но я себя постоянно одергивал. Не давал себе воли. Я боялся, я позорно трусил, откровенно говоря, уж слишком щедрым казался мне этот поворот судьбы и нелогичным. Я же всю жизнь пытаюсь нащупать в ее противоречиях и скачках закономерную логическую линию. Потом случился у нас в институте какой-то местный праздник, а может быть, юбилей, а может, на пенсию кого-то провожали, — с дозволения начальства выпили шампанского, включили портативный магнитофон, был май, это я точно помню, теплый вечер стоял за окнами, верхнего света не зажигали, горели только две-три настольные лампы, от этого в присутственной нашей комнате создалась небывало интимная атмосфера. Алена вдруг подошла ко мне с отчаянным видом и пригласила танцевать. Я обнял ее за талию целомудренно и даже снисходительно немного, а она отважно, обмирая от собственного героизма, закинула мне руки на шею, я вдыхал запах ее волос и ощущал, как часто-часто бьется ее сердце.