Алитет Немтушкин - Мне снятся небесные олени

— А что, он ни разу в Туру не ездил? — встревожился в Сиринде Чирков, когда председатель назвал каюром Гирго.

— Я Анну Ивановну сам уговариваю подождать до тепла, когда прибудут сборщики пушнины, — сказал Ануфрий и добавил: — А насчет Гирго вы не беспокойтесь. Завяжите ему глаза и отпустите в незнакомой тайге — выйдет к дому. У него дедушка был — в последние годы что-то с головой у него, случилось — уйдет на охоту, сядет где-нибудь покурить и забудет там то ружье, то трубку: Гирго по его рассказам всегда находил потери…

Ночью Ане снова плохо спалось. Болела голова. Дрова в печке прогорели, и в палатке стало холодно, как на улице. Аня ворочалась, сжимаясь в комочек, но ничто не помогало. Еле уснула. И приснился ей сон, будто идет она по Ленинграду, по Марсову полю, в летнем легком платьице. А погода, как всегда осенью, хмурая, ветреная, со стороны Финского залива ползут тяжелые тучи, вот-вот либо дождь польет, либо снег посыплет. А почему она оказалась здесь, раздетая, понять не может. И вдруг среди редких прохожих она увидела свою мать. Аня обрадовалась, хочет остановить ее, но мать проходит мимо с авоськой в руке. «Не в гастроном ли, но почему не в наш?»

— Мама! Мама! — кричит Аня, прижимая к себе раздуваемое порывистым ветром платье, но мать не слышит, идет не оглядываясь. — Мама! Мама!.. — снова зовет она.

Проснулась Аня чуть ли не в слезах.

— Анна Ивановна, дома была? — улыбаясь, спрашивает Ёльда.

— Да, маму во сне видела, — ответила Аня, догадываясь, что кричала вслух, и печально добавила: — Но она прошла мимо и не остановилась.

— Ничего, — подбодрил ее Ёльда. — В отпуск с Бахилаем поедете, увидите маму… Ешьте покрепче мяса, теплее в дороге будет.

Ёльда помог им запрячь оленей. Выехали раньше вчерашнего.

Дорога пошла в гору, олени с трудом вытягивали нарты. Пришлось покрикивать на бедных животных. Гирго тыкал своего передового хореем. На крутых подъемах они слезали с нарт и шагали рядом с упряжкой. Сбросили сокуи, и через какое-то время Аня почувствовала, как по размявшемуся телу разлилась приятная теплота, Впереди пыхтел Чирков.

— Во, оказывается, как надо греться-то, — сказал он на отдыхе, — а мы, дурачье, сидим, как чурки с глазами.

Высунув руки из разрезов рукавиц, пришитых к парке, Ванчо негнущимися пальцами пытался скрутить самокрутку. Он слюнявил бумагу, но она тотчас покрывалась ледяной коркой и никак не склеивалась.

— Брось ее, Ванчо, — Чирков протянул пачку «Байкала». — Закури моих.

Ванчо удивленно взглянул на милиционера: за весь путь Чирков не сказал ни единого доброго слова. Ванчо знал, что он не очень лестно отзывался о нем, говорил, мало, мол, ему дали, больше надо было влепить за такое хищение.

— Бери, бери, у меня еще есть, — снова проговорил Чирков. — Не стесняйся.

Ванчо молча взял пачку, вытащил из нее тонкую, как гвоздик, папиросину.

— Возьми себе, — сказал Чирков, отстраняя протянутую назад пачку.

Ванчо снова промолчал. Чиркнул спичкой об дощечку и, прикурив, спрятал дощечку в кисет. А, собственно, что произошло? Подумаешь — дал закурить. У эвенков слова «спасибо» нет. Все и без спасибо последним с тобой поделятся. Может, люча начинает понимать, что Ванчо не вор, и не будет теперь смотреть на него, как на преступника?

Ванчо украдкой глядит на милиционера. Никогда еще его голова так много не думала. Он думает о своей несчастной судьбе, о том, что ждет его впереди. Понимает, какое жестокое испытание — лишение свободы — выпало, на его долю, Что может быть дороже свободы для человека? Наверное, ничего…

Однако и сочувствия, жалости он не хотел. Раз виноват — ответит. Такой ночи, как была у Мукто, ему больше не вынести. Он уже перегорел нутром, смирился со своим положением, а Мария снова все всколыхнула в душе. Хотя, если признаться, у Ванчо и так все время ноет и плачет сердце, но не оттого, что увозят его в тюрьму, нет. Разрывается сердце от жалости к матери… Только теперь он понял, кем она была для него. Вот уж кто по-настоящему жалел и любил его, так это она, мать, не знавшая в жизни ничего, кроме нужды и горя. И он, Ванчо, как бы со стороны увидел ее сейчас, одетую в старенькое, латаное-перелатанное, серое платье, неизменное с тех пор, как он помнит себя. Может, и сейчас она сидит в чуме, подживляет огонь, беспрестанно думает о нем и украдкой роняет слезу. Сердце-то не обманешь, оно наверняка чует, что больше они не увидятся. Разве старуха протянет столько? Может, люча начинает понимать это?..