Григорий Боровиков - В хвойном море [Рассказы]

— Хорошо посолили? — спросил Лавр Петрович.

— Как надо, — ответил за полковника егерь.

Зарема торопила обедать, заглядывая в миски с соленой капустой, огурцами и помидорами, нюхала дрожащими кругленькими ноздрями и потирала руки.

— Вот это тоже пойдет. — Киря поставил на стол чугунок с вареной картошкой.

— О-о, чудо! — Зарема захлопала в ладоши. — Виктуар, Лавруша, полковник, Кирилл, садитесь же скорей! Полковник, хватит вам мусолить руки мылом… у охотника они должны пахнуть порохом и кровью.

Наконец все уселись. Командовала застольем Зарема:

— Все должны выпить до дна за мои выстрелы, иначе я обижусь.

Мужчины загудели вразнобой:

— За удачу!

— За Зарему!

— Дай бог не последний раз!

Один Киря выпил молча.

Ели с аппетитом, возбужденно и громко вспоминали охоту. Зарема, захмелевшая с первой стопки, старалась всех перекричать:

— Я как увидела его, так всю меня и затрясло… Волнение такое острое… И жутко и радостно. Затаилась и жду. А он идет почти прямо на меня. Ну, думаю, счастье такое редко бывает… Нацелилась в грудь, а сама опять жду, пусть поближе подойдет. И вот он надвигается на меня. Тут я ка-ак жахнула из правого ствола, и он упал на передние ноги, застонал. Тогда я из левого ствола в голову. Качнулся он и повалился на бок. Вздохнул громко, только и всего… Наливай, Виктуар!

Наполнив стопки, Виктор поклонился Зареме.

— Предлагаю выпить за меткий женский глаз.

Выпили «за глаз». Потом выпивали за «твердую женскую руку», «за мужественное женское сердце», за женщину, украшающую жизнь.

С печенкой еще не разделались, а Киря вынул из печки кастрюлю.

— Отведайте это.

Все взяли по кусочку мяса, попробовали и потянулись еще, нахваливая необыкновенный вкус блюда.

— Лосиные губы, — сказал Киря. — Самая вкусная часть лосятины.

А на дворе уже темнело. Охотников разморило, потянуло в сон. Разговор вязался вяло, необязательно. Вскипел самовар. За чаем Лавр Петрович стал жаловаться Кире на то, что положено мясо и шкуру сдавать государству, а охотникам достаются только рога, голова, ноги да потроха.

— Мясо-то ведь за деньги сдадите, — заметил Киря.

— Не в деньгах дело, — возразил Лавр Петрович. — Лестно мне было бы гостей лосятиной попотчевать.

— А мы сдадим и тут же попросим продать нам мяса, — нашлась Зарема, и Лавр Петрович одобрительно закивал ей:

— Да это само собой, как же иначе?

Разомлевшая Зарема с усмешкой спросила:

— Говорят, Кирилл, у вас жену увели?

— Это коров или лошадей со двора воры уводят, а женщины сами уходят, своей волей.

— А почему другую не возьмете?

— Другую мне не надо: двух одинаковых не бывает, — резковато произнес Киря, и лохматые брови его сдвинулись к переносице.

Тотчас же после чаепития повалились на постели, не слыша, как Киря то выходил из избы, то входил. Он дал корму лошади, проверил в будке Пальму — не ощенилась ли и не холодно ли ей. Последние дни он держал собаку в избе, но сегодня Зарема сказала, что не может без отвращения видеть чуть не до пола отвисшее собачье брюхо с торчащими сосками, и Киря увел Пальму в будку, постелил ей потолще сена. Потом натаскал в избу воды, закрыл вьюшки в печке, залез на полати.

На топчанах с присвистом и бульканьем в горле храпели мужчины, только за перегородкой тих был сон женщины. Кире очень хотелось спать, но боль сверлила ногу и все тело корежила зудящая ломота. Ворочался, укладываясь поудобнее, ненадолго легчало, а потом опять всего пронизывала усталость, грызла кость пулевая отметина.

За перегородкой послышалось сонное бормотание Заремы. Киря усмехнулся: «Зарема! Придумают же имя! Какое-нибудь настоящее имя исковеркала. А Виктора она: «Виктуар». Чудят люди. Видать, ухарь-баба… и ядовитая. Мало радости от такой. Ох, Лаврентий Петрович, хоть ты и ученый, а того… ума тут не хватило. Не задержится она долго около тебя. Хоть ты и пылинки с нее сдуваешь, а не задержится».

Спят охотники. Пахучая тишина плотно набилась в непроглядную черноту избы, она наваливается на Кирю, вползает ему в уши, закрывает глаза.

С утра в воскресенье охотники побродили вблизи кордона, застрелили трех зайцев. Егерь записал им в путевку и лося и зайцев и отвез их с добычей на железнодорожную станцию. Домой вернулся к обеду, разогрел остатки вчерашней печенки и картошку, стал поднимать самовар и почувствовал резкую боль в пояснице, едва не обварил себя кипятком.

Сидел скрючившись на полу, постанывал, жаловался Пальме, тревожно смотревшей на хозяина печальными рыжими глазами: