Анатолий Данильченко - Метелица

Возле ворот стоял воз, доверху заваленный узлами, корзинами, сундучками, мешками сухарей, и дядька Тимофей укладывал все это добро поплотней, ковыляя на своей культе. Рядом топталась Анютка, худющая — кожа да кости — девочка с большими серыми глазами, не просыхающими от слез. «Рева лупатая!» — дразнил ее Артемка, но часто бегал на дядькин двор. Жена дядьки Тимофея тетка Прося и мать выносили из хаты всякие пожитки, им помогала тетка Наталья — материна двоюродная сестра, дед Антип выводил со двора корову Зорьку с намотанной на рога веревкой.

— Ну, Зорька, хватит кобениться! — приговаривал дед сердито.

Он подвел корову к возу, привязал к заднику веревку, беспричинно шикнул, сплюнул в пыль и повернул во двор.

— Что это? — спросил Артемка у Анютки.

— Немцы, — пропищала Анютка и захлопала длинными ресницами, готовая в любую секунду зареветь.

Все суматошные, перепуганные, бегали, натыкаясь друг на друга. Дядька Тимофей и тот вертелся у воза юлой. А с его культей не накрутишься. У соседнего двора Довбня Захар с теткой Полиной тоже собирались. Только Розалия Семеновна полулежала на возу, кутаясь в теплую кофту и дрожа от озноба. Розалия Семеновна — учительница, работала вместе с дядькой Тимофеем, у него квартировала, потому что — городская, приехала недавно и хаты у нее не было. Теперь вот заболела не ко времени.

По всей деревне — крик. Пыль на улице поднялась столбом, расплывалась в небе лохматой шапкой. Возы тронулись по шляху в сторону леса. Там, за лесом, в обход болота, дед Антип говорил, город Гомель. Большой город — целых сто, а то и больше Метелиц.

И страшно стало Артемке от пыли в безветрие, от криков и беготни. Он подошел к деду и ухватился за его домотканую штанину.

— Деда, а куда мы?

— Война, Артемка. Пусти штанину.

— А чего это — война? — допытывался он, семеня за дедом по пятам.

— Эго — когда люди один другого убивают и жрать нечего. Не лазь под ногами.

— А чего убивают?

— Швыть на воз! — осерчал лед и ругнулся куда-то в сторону станции.

Непонятно говорил сегодня дед. И все какие-то непонятные. Война, немцы… Чего война? Что за немцы такие страшные?

С грехом пополам уложились. Мать сунула Артемке в руку сорочку, он натянул на себя и перестал сверкать голым пузом. Взобрался на воз, умостился на мягком оклунке рядом с Анюткой. Хромой дядька сел впереди, за вожжи. Захар Довбня уже отъехал, и тетка Полина кричала:

— Поспешай!

— Ну, с богом! — сказал дед Антип. — Пора. Бачь, люди уже на шляху.

— Батя, — заговорил дядька Тимофей, — может, поедем? Пропадешь ведь.

Голос дядьки мягкий, просящий. Щеки его дергались, и весь он как-то кривился, часто и с трудом глотая воздух.

— Не-не, сын. Решено. — Дед Антип повел рукой, подтверждая свое решение.

— Ну, батя… — К деду подошла мать Артемки со слезами на глазах. — Ну, чего тебе тут?

Она не выдержала и разрыдалась, уткнувшись в дедово плечо.

— Не береди, Ксюш. Не замай, — пробормотал дед и погладил ее по плечу.

— Не валяй дурака, батя, поехали! — уже твердым голосом сказал дядька Тимофей.

Дед Антип зашевелил носом, засопел громко и крикнул, притопывая ногой:

— Сказано, не поеду с дома свово! Вбито! Моя земля — тут зачался и кончусь тут! Все!

Дед Антип раскраснелся, сдвинул к переносице черные мохнатые брови и глядел сердито. В эту весну деду стукнуло шестьдесят девять годков. Бился дед за царя в двух войнах, бился за Советскую власть в одной войне и вернулся к родной земле белорусской. «Кровя родная к себе тянет, — говорит обычно дед. — Много хоромов понастроено, а свой дом лучше всех». Трое сыновей было у деда и одна дочка. Двое полегли в гражданскую: один — в степях донецких, второй — за Уралом, в боях с Колчаком, третий, Тимофей Антипович, — учитель школьный, сидит сейчас на возу, держит вожжи. Дочка — самая младшая, запоздалое дите, — Артемкина мать. Внук Артемка у деда да внучка Анютка — вот и все, кто остался от дедова семейства. Бабка Акулина последние годы болела нутром, так и слегла, не дождавшись внуков, в тридцать шестом отнесли на кладбище.

Дед Антип еще своими зубами колет орехи, плечи у него широкие, но костлявые, задубелые руки с длинными потресканными пальцами рвут веревку с карандаш толщиной, как соломину. Может, оттого и крепкий дед, что худой? Борода у него редкая, торчит, как трава после покоса, из ноздрей выпирают пучки черных волос, да таких, что впору вязать силки для птиц. Походка у деда твердая и размашистая, не уступишь дорогу — сшибет плечом.