Алексей Кулаковский - Тропы хоженые и нехоженые. Растет мята под окном

Разговор двух отцов, наверно, продолжался бы еще долго, если б не подъехали голубовцы и несколько подвод из других поселков. Подъехали, остановились. Впереди всех был Клим Бегун, но это, наверно, только до моста, так как дальше вряд ли сможет он прокладывать дорогу-через реку, а там еще и по болоту. Хозяйства у него никакого не было, и потому не часто приходилось ездить на это болото.

У Бегунов было немного супесчаной земли, но пользовались ею, как могли, два старших брата, а Клим с детства батрачил, потом немного получился на шорника и шил хомуты. Умел он также выделывать овчины и выделывал, если люди приносили ему эти овчины. Но таких самоучек было несколько в окрестных деревнях; были они и в Голубовке, и потому не часто приходилось Климу пускать в ход свою дубильню. Клим не очень-то горевал из-за этого: просторнее было в хате, воздух был чище и от самого не пахло дубленой овчиной. Не любил Клим, чтоб от него несло нехорошим запахом, и если когда вынужден был выделывать овчины, то стеснялся выходить к людям.

Вскоре после революции он первым добровольцем из Голубовки ушел в Красную Армию и служил долго, прошел всю гражданскую войну, служил несколько лет еще и после войны и вернулся домой не только с орденом Красного Знамени на груди, но и с четырьмя красными кубиками на воротнике: по два с каждой стороны. Каким он был тогда командиром, так и до настоящего времени у нас, наверно, никто хорошо не знает.

На своих санях Клим сидел в шинели и в шлеме с пикой наверху. Шлем был опущен, но не застегнут под подбородком, и концы его мотались при повороте головы. Когда Бегун слез с саней, чтоб подойти к арабиновцам, то все увидели, что он в лаптях, только оборы у него не веревочные, как и у моего отца, и у меня, и у Богдана, а из сыромятной кожи. А все равно не шли лапти, хоть и с кожаными оборами, к шинели и военному шлему. Это, вероятно, все заметили и конечно же подумали при этом, что нехорошо председателю сельсовета, а теперь и колхоза, обувать лапти: ведь можно подумать, что если так обут, то какой же ты председатель? Каждый по-своему может воображать и по-своему думать. Мне, например, когда я глянул на Бегуна, вспомнилось, как когда-то уже в самом конце гражданской войны, у нас в хате ночевали три красноармейца: двое в лаптях, один в ботинках. Отдохнув, они встали на рассвете и начали чинить свою обувь. Я тоже проснулся и, лежа на печи, с любопытством следил за их работой. Ботинки у красноармейца были до того порванные и истоптанные, что в них уже даже нельзя было всунуть ногу. Отец вынул из-под кровати пару новых кленовых лаптей и подал их солдату.

— До Варшавы в них можно дойти, — без насмешки, доброжелательно сказал отец.

Красноармеец взял лапти в руки, повертел перед глазами, потом примерил их к своим босым ногам с висящими на икрах обмотками и отложил в сторону.

— К обмоткам не подходят, — сказал тихо и немного стыдливо. Потом требовательно спросил у отца: — Дратва есть?

Дратвы у нас дома не нашлось, так как сапожным ремеслом никто у нас не занимался, но, порывшись на полках, отец нашел моток тонкой проволоки, какой горшки оплетают, и этим выручил разборчивого красноармейца. Проволока легко пролезала даже без шила в подошву солдатского ботинка. Этой проволокой красноармеец стянул дырки в ботинках, обулся, подтянул, подвязал обмотки и с удовлетворением посмотрел на свои ноги.

Потом мы узнали, что он был старшим над теми двумя, что в лаптях, и еще над теми, которые ночевали у Ничипора.

Бегун тоже, несколько стесняясь, поглядывал на свои лапти, но он, наверно, еще больше устыдился бы, если б был теперь в сапогах. Легко поскрипывая по свежему снегу, он подошел к саням моего отца, рядом с которыми стоял и Богдан, и обратился к ним обоим:

— Ну, кто поедет впереди?

Богдан посмотрел на моего отца, и тот молча размотал веревочные вожжи, стал на коленки на своих санях. Я старательно направил свою сивку след в след за отцовыми санями, пока мы выезжали наперед, и только уже на ровной дороге оглянулся на тех, что ехали за мною. Мне было приятно видеть, что вслед за нами едет целый обоз: никто не отстает от нас, но и никто не опережает, все держатся своего места. Вот за мною, совсем близко, едет Богдан, за ним Ничипор, потом Адам Кирнажицкий, Роман Гнедой… Из-за повозок виднеется шлем Клима Бегуна. За ним едут голубовцы.

Никогда мне еще не приходилось ехать с таким большим обозом, и я гордился тем, что отец мой — впереди этого обоза, который вытянулся в длинную колонну, а я — вслед за отцом. Казалось, теперь уже нет на свете такого препятствия, какое не смог бы одолеть такой большой гурт людей и коней. Перед этим я немного побаивался реки: а что, если она под снегом еще хорошо не замерзла, если провалится чей-нибудь конь, может, даже моя сивка-бурка? Страшновато было. А теперь весь этот страх развеялся, представлялось, что даже и незамерзшую реку таким гуртом можно переехать. Мне уже хотелось какого-нибудь неожиданного и даже опасного происшествия, и чтоб оно постигло именно меня самого: тянуло сделать что-то необыкновенное для всех людей, едущих за нами.