Алексей Кулаковский - Тропы хоженые и нехоженые. Растет мята под окном

— Шла, шла, спешила, ногам все-таки мокровато было, хотя и в черевиках… Под водой еще ледок не растаял — поскользнулась, упала на один бок… Встала, иду дальше и вижу, что с одного бока течет, так ему же, этому боку, обидно, что он мокрый, а другой бок сухой. Упала и на другой бок… Тогда стали оба бока равные и ни одному не обидно.

Рассказывает и смеется, будто потешается над собой, даже рада, что так случилось, а то не было б о чем рассказать, зайдя к близким людям.

Мать приблизилась к ней с удивлением и сочувствием, свою свитку накинула ей на плечи, повела за печь, чтоб там переодеть в сухое и обогреть женщину. И я уже не вижу Ганны, а только слышу ее голос, все такой же бодрый, насмешливый. Мать упрекает ее за то, что пошла по улице в такое разводье, — неужели так срочно надо было? А та не оправдывается и не кается, что пошла, а спокойно говорит, что надо было сходить к Гугелихе, так как когда-то Гугелиха занимала у нее, у Ганны, мерку ячменя на кутью.

Гугелиха занимала?.. Я сразу почувствовал, что тут Ганна допустила оплошность: не пойдет Гугелиха занимать мерку ячменя. Это сама Ганна, наверно, ходила к ней за этим. Моя мать, видно, тоже не поверила, но промолчала: женская душа поняла, что не от хорошей жизни Ганна пошла занимать к Гугелихе, да еще в такое время, в рваных черевиках.

Отца в то время дома не было, может, стоило бы и мне уйти из хаты, чтоб не мешать женщинам, но у меня тоже не было такой обуви, чтоб ходить по воде. Мать знала это и никуда меня не выпроваживала. Не поручал ничего и отец, потому мне было на руку такое разводье: я мог сколько хотел сидеть в хате и читать хоть от темна до темна.

Теперь я сидел над синеньким томиком Писемского, одним из тех, что лежали стопками у Ничипора на чердаке, уже который раз перечитывал роман «Виновата ли она?» и одним ухом хоть не все подряд, а главное все же улавливал, что говорила за печкой Ганна.

Я мало знал эту женщину: родом она не здешняя, как и ее покойный муж, Винцесь. Каждого человека интересно послушать, когда он рассказывает о себе и не очень выхваляется, не врет. А когда впервые услышишь, то это и вовсе привлекает. То, что говорила теперь Ганна, я слышал в первый раз, потому невольно оторвался от книги.

— У нас когда-то еще больше было воды весной, — раз за разом прерываясь, — наверно, выжимала свою мокрую юбку, — говорила Ганна. И все посмеивалась, шутила: — Прямо самая настоящая река разливалась по улице. Заливало, затопляло все: погреба, колодцы, у кого они были, навоз из хлевов вымывало. А к нам, были такие годы, что и в хату вода наплывала. Тогда отец выгонял всех нас, маленьких, в гумно, чтоб не плюхались, не топтались на размокшем полу. Бежим этак босые всей оравой… Нас тринадцать было… Старшие впереди, младшие за ними… Подпрыгиваем по воде, брызгаемся… Была какая-то радость и в этом… Голопупыми росли, чуть ли не из корыта нечищеную картошку ели, а все равно и здоровые были, и веселые… Кажется теперь, что лучшего счастья и не было, как в детстве… Бывало, мать моя любила говорить, если кто спрашивал у нее о жизни: «Живем хорошо! Совсем хорошо живем, только нет мелких денег и черевиков».

…Женщины уже далеко отошли от Ничипорова двора, уже почти не слышен их разговор и фигуры едва заметны в сумерках, а мне все еще представляется, что Ганна вот тут у нас в хате, за печью… Мокрая чуть ли не до волос, но веселая, шутливая. И я не стою возле уличных ворот, а сижу в хате и слушаю, что она говорит моей матери. Звучит в моих ушах ее мягкий, чуть насмешливый голос…

Бывает ли она теперь такая, не поддающаяся ни скуке, ни отчаянию? Вряд ли. Вот и сегодня в ее голосе слышна была какая-то тревога… Наверно, и пошла с Марфой по улице в надежде встретить где-нибудь сына или хоть что-нибудь услышать о нем…

…В Ничипоровом дворе вдруг испуганно и отчаянно закричала, закудахтала курица. Сначала этот крик немного приглушался, доносился, видно, из хлевушка, а потом несушка вырвалась оттуда и подняла страшный крик под окнами хаты и возле ворот.

Сразу же вышел из хаты Ничипор, а вслед за ним и Богдан.

— Пантя! — услышал я сдержанный, но требовательный голос Богдана. — Это твои фокусы?

Ответа на послышалось, но, вглядевшись во двор, я действительно заметил возле хлевушка Пантю. Он стоял там с шестом в руках и, видимо, не знал, что ему теперь делать: подойти к отцу и как-то оправдаться, сказать, что не заходил в хлев и вовсе не видел, что там на балке куриное седало? Оправдываться уже надо не только перед отцом, но и перед Ничипором, который стоит рядом без шапки, со сбившимися на лоб волосами и недоуменно поглядывает на перепуганную курицу. Не лучше ли махануть через огороды домой? Он знает все стежки и дырки в плетнях.