Алексей Кулаковский - Тропы хоженые и нехоженые. Растет мята под окном

— Кто — мы? — возмутился рыжеголовый. — Да мы и капли в рот не брали!

— Еще бы, не брали! — сказал кто-то из толпы. — По мордам видно!

— Чья это сапка? — громко спросил Ромацка Гнеденький, будто желая всем сообщить, что он тоже пришел сюда и готов помогать, если потребуется. — В грязи, визу, валяется… — Нагнулся, поднял.

Никто ему не ответил.

Игнат Маринич решительно заявил:

— Будете отвечать по закону как вредители колхозного строя! А вы, — он показал рукой на Лепетуна, — вы в первую очередь ответите!

— Так кулацкое ж это! — будто с отчаянием выкрикнул Лепетун. — Кулацкое!

— Не кулацкое, а Ничипорово, — поправил Хотяновский. — А теперь, наверно… это самое… колхозное. Потом — снова скажу: никакой он, Ничипор, не кулак! Середняк он, как по-нашему, по-теперешнему. Полнадела земли, две лошади, две коровы, телушка.

— А где этот человек? — спросил секретарь райкома и почему-то помрачнел, видно догадываясь, что тут налицо и еще одно такое нарушение, какие уже выявлялись в районе.

Хотяновский насупился и замолчал, так как толком еще не знал, что там теперь с Ничипором, а Марфа подошла ближе к Мариничу и тихо, будто по секрету, сказала:

— Забрали сегодня на самом рассвете и увезли со всей семьей. Я как раз свою козу выгоняла на зорьке, пока не свела ее в колхоз.

— Как это — увезли? — усомнился Маринич и требовательно уставился на Бегуна. — Ты в курсе дела?

— Я в курсе! — сказала Марфа. — Все знаю. Вот он все устроил, оболгал, так взяли и увезли. — И она обеими руками показала на Лепетуна. — Не только эту жеребку, что покалечил, но и дочку Ничипорову хотел забрать!

— Что же это такое? — снова с возмущением обратился Маринич к председателю сельсовета. — И у тебя закружилась голова? Читал статью товарища Сталина?

— Читал, — хмуро ответил Бегун. — Но разве все всюду сразу поправишь?

— Надо поправлять! — твердо сказал секретарь райкома. — И не откладывать!

Потом он отыскал глазами Марфу и сказал не то ей, не то всем людям:

— Коз и овец не будем обобществлять. Кур, гусей, уток — тоже. Даже по корове оставим каждому колхознику. А у кого нет, то дадим!

Так восстанавливалась в Арабиновке та правда, о которой Лида не знала, когда решалась покинуть родные места.

Уже был хороший зазимок, когда я получил от Лиды второе письмо. Она писала, что живет в Свердловске, пока у какой-то своей тети, работает на заводе и учится там на курсах. На каком заводе работает и на каких курсах учится, об этом в письме не было сказано. Не было никакого адреса, даже номера почтового отделения.

Жаль, что не было адреса. А если бы был, то я, наверно, в тот же день написал бы, что Лиде вовсе нет необходимости скрываться или побаиваться кого-нибудь, а тем более ее злоумышленника Лепетуна. Даже если б он и перехватил письмо.

Вскоре после того как побывал в Арабиновке Игнат Маринич, Лепетун сам принес Ничипору бубенцы. Говорят, чуть не на колени падал перед ним, признавал свою вину, а бубенцы в это время тихо, по-домашнему позванивали у него в руках. Хотел и повозку на себе привезти, но Ничипор сказал, что пускай повозка переходит в колхоз, так как он и сам собирается вступить в него.

К счастью Лепетуна, Ничипорова жеребка под наблюдением ветеринара стала понемногу поправляться, а если б не выжила или пришлось бы пристрелить безногую, то вряд ли отвертеться б забулдыге-мельнику от народного суда.

Меня так обрадовало Лидино письмо, что хоть и знал: не надо никому говорить об этом, хоть и стыдился говорить — подумаешь, какой кавалер, но очень хотелось кому-то показать, прочитать, поделиться этой своей радостью. Было приятно, и даже какая-то гордость охватывала оттого, что Лида живет в большом городе, работает там и учится, что все же помнит обо мне, простом, деревенском, всего с четырьмя классами пареньке, и вот даже шлет письма. Может, и домой на этот раз не прислала, а только мне одному…

Вместе с этой гордостью за Лиду, за ее самостоятельный и решительный характер, закрадывалась в мою душу и зависть, добрая, товарищеская, — я всегда считал Лиду более способной, чем сам, — однако это ощущение все же нагоняло тоску. Мне самому очень хотелось в город; казалось, что только там может быть и настоящая работа, и настоящая наука, и вообще все настоящее и необходимое для человека.

В хате был я один, родители ушли к Ничипору, у которого родился сын. Ничипор звал и меня, но я не пошел, постеснялся быть там один среди пожилых. Даже тридцатилетние мужчины и женщины казались мне тогда пожилыми, и с ними я не знал, как себя вести, почему-то всегда не находил себе удобного места, чтоб стать или сесть, то и дело поглядывал на свои руки и не знал, куда их деть, так как они казались мне не такими, как у других, даже у моих ровесников, почему-то меньшими и более слабыми. Намного худшими, чем у других, казались мне мои ботинки на трех круглых, как горошины, пуговицах (сапог у меня тогда еще не было), непривлекательными даже праздничные кортовые штаны и свитка из домотканого сукна.