Алексей Кулаковский - Тропы хоженые и нехоженые. Растет мята под окном

Навстречу Богдану с Хрумкачем прошла Ничипорова Лида, длинноногая, но, несмотря на свой подростковый возраст, довольно стройная, в короткой, до колен, юбке, с двумя длинными косами и светлой гривкой на лбу. Шла почему-то медленно, хотя обычно была очень шустрая, подвижная, — уже года два как начала ходить на вечеринки, танцевала даже со взрослыми и могла вогнать в пот самого завзятого кадрильщика.

Хотяновский остановился, чтоб посмотреть ей вслед, — что-то и его удивило, что девушка вот такая вялая и измученная. Хрумкач, видимо задумавшись, чуть не наступил хозяину на пятку, испугался, поняв это, и высоко задрал голову, ожидая удара веревкой по глазам. Оглянулась и Лида:

— День добрый, дядька Богдан!

Голос донесся слабый, дрожащий, чуть не с плачем. Так ли она говорила, когда иной раз, забыв, что теперь уже музыкант редко когда берет в руки скрипку, просила сыграть польку или хоть что-нибудь быстрое, развеселое, чтоб можно было навыделывать ногами таких выкрутасов, что никому тут и во сне не снилось?

— Доброго здоровья, — ответил Богдан и почувствовал, что его голос почему-то тоже как бы провалился внутрь и едва доносится оттуда, еле слышен даже самому. Отчего? Тут от всего могло быть: и от усталости, и от волнения, и оттого, что вот последний раз ведет за повод своего коня, первого и последнего в жизни коня.

А девушка шла, наверно, прямо домой.

— Смотри, падаль! — пригрозил Богдан Хрумкачу не столько от злости, сколько от желания еще раз подать голос, чтоб послушать, действительно ли он осел, ослаб, или это только показалось. Конь снова рванул вверх голову; прижал уши и как-то виновато захлопал большими и длинными веками. На этот раз Богдан и не думал его бить, но осторожность у животного вошла уже в привычку.

— Как же ты… это самое… там будешь жить? — говорил тихонько Богдан, помахивая отставленной правой рукой. — Дурень ты старый! Все остерегаешься меня, все боишься. А не знаешь, что вот жалко мне тебя… Хоть и большое горе ты мне принес, что так лягнул сына… Большое горе. Но не век же держать в душе злость… Жили мы все же с тобой не один год. Сколько чего перевезли, сколько земли перепахали, перебороновали?.. Старились вместе. А теперь кто там?.. Что там?..

Хотяновский еще раз приостановился, чтоб посмотреть на Ничипорову дочку, но ее уже не было на улице, должно быть, вошла в свой двор.

— Что все-таки случилось с нею? — снова начал тихо спрашивать сам себя, да спохватился: представилось, что конь слушает и может даже обидеться, что разговор идет не о нем. Может, и он, Хрумкач этот, хотел бы как-то выразить свои старческие думы во время этой необычной, последней с хозяином дороги, да не имел на это ни силы, ни способностей. Никогда Богдан не слышал, чтоб он подавал какой-нибудь звук, хоть ржание, хоть гиканье, хоть стон, даже в самые исключительные моменты. Баловали его, хоть и редко, овсом, он принимал этот корм со сдержанным спокойствием; били его по храпу и по глазам чуть не до увечья — он молчал, только слезились потом глаза, грустно и страдальчески. Единственный звук, какой получался у него, видно, непроизвольно, это и было то самое хрумканье в животе.

Вот и теперь конь вяло ковылял следом за своим хозяином, уже наполовину бывшим хозяином, и почти с каждым шагом то тише, то сильней хрумкал. Может, хотел бы он пройти совсем тихо, медленно и спокойно, без этого утробного звука, не вызывая этим людского неуважения, а порой и насмешки. Но это уже было не в его силах, не в его воле. Может, хотел бы он проделать этот свой необычный путь гордо, с высоко поднятой головой, с выгнутой дугой шеей да со звонким и призывным ржаньем. Пусть бы вся улица услышала, что он идет навстречу своей новой жизни, пусть бы все люди увидели, как он ног своих не чует под собой, как каждую минуту срывается на бег, на стремительный, вихревой галоп. И пробежал бы он теперь по улице, как, может, никогда не бегал и в своей невеселой молодости, промчался б, как буйный ветер, чтоб вся улица задрожала от могучего топота его круглых и ровных копыт. Вот разве хозяин удержал бы его на этом веревочном поводе… А может, не послушался бы и хозяина…

Раза два было в Хрумкачевой жизни, когда он не подчинился своим прежним хозяевам. Один раз, когда впервые одевали на него хомут. Задрал высоко голову, рывком подался назад, вырвался. Второй раз — когда его взнуздали и начали беспощадно дергать за длинные поводья и сечь сыромятным кнутом с зашитым оловом на конце. Тогда Хрумкач, или, может, по-другому его звали, пошел на крайность и пустил в ход копыта. Нет, совсем не так, как против Панти. Этого настырного мальчишку он хотел только отстранить от себя, чтоб не тянул за хвост, не надоедал, как назойливая муха. Да и обидно было старому коню, что над ним уже и такой «щенок» издевается.