Алексей Кулаковский - Тропы хоженые и нехоженые. Растет мята под окном

— Чего это ты на коне злость срываешь? — крикнула в окно Бычиха. — Сам виноват и тогда, и теперь! Поезжай скорей!

По дороге Богдан также вымещал на коне свою горькую обиду. Вымещал и удивлялся, что это он, бывший музыкант, так не жалеет животное, ненавидел себя за то, что будто мстит коню. А может, тут и не месть, одно только желание быстрей доехать и привезти доктора?

Хрумкач не выдержал такой гонки и упал прямо в оглоблях. Богдан хлестнул его еще и лежачего, и сам тут же застонал от горя и отчаяния. Никогда у него так не болело, не жгло на душе…

Старый, обессиленный конь натужно храпел, поджатый чересседельником и хомутом; его глаза-яблоки выкатились и жалобно глядели на хозяина. Богдан отстегнул сначала чересседельник, а потом супонь хомута.

— Вот непутевый! — промолвил он уже с сочувствием и жалостью. — Там у тебя силы хватило, а тут вот…

Доктора сумел привезти только под вечер. Тот прописал мальчику компрессы, порошки и приказал лежать неподвижно до тех пор, пока не утихнут боли в животе и в плечах. Из последних советов Богдан мало что запомнил: в тревоге за сына с тоской думал о том, как же отвезти доктора назад.

В обратной дороге прошла почти вся ночь. Конь еще кое-как топал домой, вяло переставляя ноги, а бежать вовсе не хотел. И тут уже не помогали никакие ни просьбы, ни угрозы. Чтоб размять немного и свои уже не очень быстрые ноги и не замерзнуть, сидя на возу, Богдан время от времени шагал рядом с конем. Когда подавался вперед и хотел взять Хрумкача за повод, чтоб вывести на сухие колеи, тот пугливо вскидывал голову и сбивался с дороги.

— Вот дурень! — ласково произнес Богдан. И встревоженно слушал, как тяжко и утомленно Хрумкач дышит, ощущал, как ходуном ходят его худые бока. В темноте не видны были широкие, как ореховые обручи, ребра, исписанный кнутом круп. Не видны были и глаза коня — может, они даже слезятся от боли, потому как в своей страшной обиде Богдан мог стегануть коня и по глазам. Своего собственного коня!.. Того самого ко всему привычного страдальца, который уже столько лет стойко и безобидно переносит у такого хозяина и голод, и холод; от этого, видно, подогнулись ноги, а выстаивает каждую зиму и спасает потом семью: все лето и осень таскает плуг, борону, возит сено, дрова.

Душа ныла и болела за сына, на которого, как вот на проклятого, обрушились несчастья одно за другим. Но все больше и больше какое-то сочувствие появлялось и к коню. За что было его бить, уж и так чуть живого от голода? Он же вот старается, из последних сил тянет. А чем кормится? Сегодня, кажется, ничем…

В том же году, осенью, в один из праздничных дней совсем нежданно и негаданно для хозяев зашел в хату к Хотяновским Ахрем Гнедой. Почтительно снял вылинявшую кепку, поздоровался, а потом даже подал руку: хозяину, хозяйке и Вульке.

Пантя тоже был в хате, сидел с ногами на кровати, но на него Ахрем внимания не обратил: мальчик задержался в росте после случая в хлеву, выглядел хилым и до ужаса болезненным.

— Вот… шел… так бы сказать, мимо хаты… — старался гость оправдать свой неожиданный заход, — дай, думаю, загляну… Не так часто встречаемся… А в хатах… так и вовсе не бываем… Хоть какая-то родня еще… Далековатая, правда…

Богдан не знал, какие они родственники, вряд ли помнила об этом и Бычиха, однако она согласно кивнула головой, подтвердила:

— Ага, правда, правда!

Сама же неприязненно подумала, что этот шерсточесальщик, наверное, принес в хату какую-то беду.

— Намедни… заходил к вам… — по одному слову в минуту цедил дальше Ахрем. — Правда, не совсем намедни… Тогда… не застал никого… А теперь вот хотелось бы…

Он с сомнением посмотрел на Вульку и словно на какое-то ничего не значащее существо — Пантю. Вулька поняла или, может, почувствовала, что разговор должен вестись без нее, встала с лавки и шмыгнула в сенцы. Ахрем подождал, пока стукнет дверь в сенях, и стал уже более уверенно высказывать то, ради чего пришел.

— В том, что не заходили раньше, не роднились, — не моя вина. Может быть, и не ваша. Всяко приходилось, все надо было переживать… не будем вспоминать об этом. Надо думать, так бы сказать, как жить-быть дальше. Ничем не потревожу вас, ничего не потребую, ничего не попрошу… Но вот мы втроем (Пантю он не считал)… Так скажу, что думаю. Теперь такое время, что надо было б, так бы сказать, как-то теснее людям друг к другу… У кого чего больше, у кого чего меньше… Вместе надо… «Неужто и он про коммуну? — мысленно удивился Богдан. — Про этот самый коллектив?»