Виктор Козько - Но Пасаран

— Не в меру умный, — снова оборвал меня Но Пасаран. — Учись, как надо вести себя в строю.

— Буду учиться, — пообещал я от души.

В черной глубине Дубашихиной копанки, на всю длину ее пролегли наши тени. Луна светила в глаза сквозь ветви дуба, и мы, казалось, сидим на тех ветвях и покачиваемся. Так ломались наши тени в воде, двоились и троились. И было похоже, что нас тут собралась рать неисчислимая.

Грозный черный лес винтовок и шашек. Хотя одна моя шашка в воде совсем не смотрелась как грозное кавалерийское оружие. Она скорее напоми­нала посох, на который кто-то невероятно худой и длинный старчески оперся. А Но Пасаран со своим наганчиком, отраженным в воде, и вовсе казался безоружным. Но винтовки впечатляли, и не только потому, что были выше каждого из нас. Винтовки и в воде смотрелись как винтовки. И в душе я жалел, что польстился на шашку. Потому, наверно, снова нарушил приказ стоять смирно. Вскинул шашку над головой нацелив ее клюв на ближайшую звезду.

И тут же всполошенно и громко закричал петух, словно я ему в одно место кольнул шашкой. Дал команду другим петухам. И они заголосили под откры­тым небом на пустыре на весь белый свет. Голоса были чистые, звонкие на чистом воздухе, молодые. Первые, последние петухи, не знаю. Наверно, все же первые. Мы редко загуливались на улице до третьих петухов. И сейчас пора было к родителям под теплый бок, к угасающему костру, ближе к расстрелян­ным нашим хатам и соткам — разверстой в ночи книге наших судеб.

Не успел еще отголосить последний петух, еще не приглохло эхо первых петухов, как заговорил Но Пасаран. Взмахнул пистолетом и начал:

— Я, сын трудового народа — повторяйте за мной — перед своими товарищами, под этим вольным небом, перед этими звездами торжественно клянусь до конца своих дней, до последней капли крови быть верным делу мировой революции. Но Пасаран!

— Но Пасаран! Но Пасаран! Но Пасаран!

Они пришли. Уже на следующую ночь. Через двадцать четыре часа по петухам, минута в минуту. На сутки отлученные от своих насестов, обновлен­ными молодыми голосами задиристо пели по курятникам петухи. Но Пасаран спал. Досматривал свой третий сон. Слышал топот. Лавинную копыть подко­ванных сталью коней. Буденновская конница, его, Но Пасарана, конница шла на Нью-Йорк. Он впереди на красном коне, в краснозвездной буденовке с оголенной шашкой над головой. Слегка тронутая ржавчиной революционная шашка устремлена на сошедшую с пьедестала, наплывающую на него статую Свободы. Он далеко оторвался от всех, но за спиною у него кованая копыть тысяч и тысяч коней. Неотвратимые поскачь и топот

Но Пасаран проснулся, захлебнувшись от собственного вопля, освободил ноги ог спеленавших их дерюжек. Зудела и чесалась кожа от клопиных укусов. В окнах дрожали стекла от топота множества чужих нестесненных ног при­вычных ходить в ночи по чужим домам. Дрожали доски пола, на котором он с?пал, дрожали стены. Значит, это не сон, подумал Но Пасаран. Конница уже здесь. В груди, вспоенное восторгом сечи, дрожало и пело сердце.

— Чего кричишь, малец, мы не такие уж и страшные, — на него напол­зали чьи-то усы, не совсем буденновские, не такие пышные, но тем не менее знакомые и дорогие. Усы ободряюще и ласково смеялись. Он увидел краешек витого желтого погона, ему показалось, желтого, а на самом деле погон был серебряный. Увидел военную фуражку, под нею слегка простроченное оспой доброе лунное лицо и задрожал, теперь уже не только сердцем, но и телом.

— Я не боюсь, товарищ Сталин. Я ничего не боюсь. Я не убит и даже не ранен.

— Молодец! Оружие есть?

— А как же, товарищ... — Сон отошел. Но Пасаран понял, что ошибся.

— Молодец! Ты настоящий пионер, малец. А вот родитель твой отказыва­ется сказать, что у него имеется оружие. Может, ты знаешь, кто там еще не пройдет?

— Они не пройдут, — глухо выдавил из себя Но Пасаран.

— Они — это кто?

— Они — это они. Но пасаран!

— Ну-ну. Интересненько, интересненько. Но пасаран. А дальше, дальше? Вооруженное восстание?

— Почему восстание? Революция.

— Вот как! Молодец, малец. А это как?

— Просто.

— Просто, значит. Простенько. Значит, простенько. Свержение государ­ственного строя. А для начала захватить власть в городе. Так ведь?

— Так. Все так. Но не совсем. Совсем не так, — сказал Но Пасаран и заплакал.

— Ну чего ты плачешь, мой хороший, слезы льешь. Как не так? Давай вместе разберемся.

— Просто не так, — повторил Но Пасаран, плача. Всем телом чувствуя неотвратимость чего-то жуткого. Чувствуя страшную тяжесть, давление на это тело, его наготу. Наготу, хотя он был одет. И во все чистое, белое. Вечером только, всего несколько часов назад, он мылся с мылом. В бочке, согретой солнцем, летней водой. Мать дала ему чистую сорочку и исподники. — Но пасаран. Но пасаран, словно его заклинило на этих двух словах, бесконечно тянул Но Пасаран.