Сергей Сартаков - Ледяной клад. Журавли улетают на юг

После этого они снова стояли, разглядывая друг друга. Становилось все светлее, и Михаил теперь мог различать даже оттенки цвета шерсти на голове медведя — от темно-рыжего с проседью до густо-черного. Пугали глаза жестокие, ненавидящие. Лапы казались чугунными.

К Михаилу постепенно вернулась способность размышлять логично и действенно. И хотя он по-прежнему знал, что больше не сдвинется с этого места ни на вершок и не снимет руки своей с сучка, думал теперь все время: как же ему уйти от медведя?

Он вытянул левую руку и положил ее рядом с правой. Грудью подался вперед. Медведь заревел, заворочал головой и, как почудилось Михаилу, плюнул в него. Михаил переступил ногами, сделал навстречу малюсеньких два шага. И снова зверь отозвался на это злым ревом.

Михаил насильно усмехнулся сухими, колючими губами, сглотнул полынную горечь, обжигавшую рот.

«Ну, а дальше, брат, что станем делать?» — спросил он мысленно не то себя, не то медведя.

И повел глазами по сторонам. Вообще-то капкан. Не захотел убежать сразу, сам влез сюда, теперь, если и захочешь, не убежишь. Сколько еще времени можно выстоять вот так? И сколько надо?..

Где-то за спиной у него, падая с высоты, тонко стучала по валежине редкая капель. Михаил не отсчитывал удары, но каждый из них нес в себе огромное время и почему-то острой, все нарастающей болью отзывался в темени.

Этих капель упало, должно быть, бесчисленное множество. Голова разболелась невыносимо.

Потом уже и капли перестали стучать по валежине — обсохла ветка или уши заглохли у Михаила? — потом и боль в голове, достигнув, наверно, своего предела, стала стихать, и схлынула полынная горечь во рту — Михаил все стоял истуканом. Стоял и еще долго. И еще… Стоял спокойно, неподвижно…

Медведь тоже стоял. И вдруг, пыля вокруг себя и шумно всхрапывая, затряс, зашатал остаток надломленного корня. Сбросил было — и опять положил на него лапы. Только теперь не сверху, а зажав корень в обхват. Тяжело навалился боком, вывернув к Михаилу морду с оскаленной пастью. Утробно поворчал, поворчал и затих.

У Михаила чувство страха прошло совсем. И оттого ли, что страх теперь не давил его больше, и оттого ли, что рассвет наступал все стремительнее, а когда светло, в мире становится веселее, Михаилу захотелось выкинуть какую-нибудь совершенно необыкновенную, отчаянную штуку. Он верил: раньше медведь не задрал его, а уж теперь-то и тем более не тронет!

— Слушай, — еще слегка срывающимся, тупым голосом сказал он зверю, слушай, ты оставайся, а я не могу, мне надоело, я пойду.

Медленно скрестил на груди одеревеневшие руки и, не поворачиваясь к медведю спиной, бочком, тихо пошел в сторону от него.

Медведь отозвался сдержанным, густым ревом. Упал на все четыре лапы, снова встал на дыбы, взревел уже во всю глотку и снова упал. Потом повернулся несколько раз, топчась на одном месте, и тоже пошел боком-боком, закосолапил, давя молодую чащу. Пошел за Михаилом, но не совсем по следу, а понемногу отставая и все сбиваясь в сторону. Иногда останавливался, ревел коротко, с придыханием, бил когтистой лапой по земле.

«А-а-э-и-их!» — отдавалось в гулком лесу. И мелкие пташки срывались с ветвей, беспокойно перелетали на другие деревья.

Восток уже начал желтеть, занимаясь над бором широкоохватной зарей, когда медведь бурым пятном мелькнул несколько раз в косогоре, взбираясь на перевал от ручья, и исчез за деревьями.

Тогда только полностью покинула Михаила тягучая скованность движений. Словно бы мягче, теплее сделались мускулы лица. А в уши потоком хлынуло бесконечное разнообразие утренних лесных голосов, как будто прежде их все забивал медведь одним своим ревом. Ему теперь и самому вдруг захотелось запеть. Размахнуться песней во всю таежную ширь…

А голоса не было.

Подумалось вдруг: а что, если все это могла видеть Федосья? Сидела бы где-нибудь в безопасном месте и — наблюдала. Интересно…

Михаил усмехнулся, присел на обросший лишайником дряблый пенек, погладил ноющие колени.

— Ну что, брат Мишка? — спросил он себя вполголоса, в радостном удивлении оглядывая серые, влажные тучи над бором, на востоке уже из-под низу позолоченные зарей. — Что, брат, жив? А ведь вообще-то мог бы ты остаться и там, под валежиной. «Остались от козлика рожки да ножки». Медведи, говорят, по весне очень злые. Голодные…

Он теперь уже хохотал во всю глотку, нервически подергивая плечами. Говорил громко, задиристо, будто спорил с кем-то вторым, перед ним стоящим.