Константин Ваншенкин - Во второй половине дня

Катер подвалил к дебаркадеру, народ стал выходить, и они, внизу, еще долго ждали, пока до них дойдет очередь.

Было очень холодно, они бегом пересекли площадь, перешли через пути по мосту, замерзшие, голодные.

– Кафе сейчас уже закрыто. Пошли сразу в ресторан…

Ресторан помещался отдельно, не в гостинице, хотя и близко от нее.

Они сели за маленький столик, объединенные этим длинным днем, долгой поездкой, редкостной красотой увиденного, даже холодом, встретившим их на берегу.

Висели на окнах и дверях бархатные желтые портьеры, играла радиола, но никто не танцевал. Подошла официантка с карандашиком на веревочке, приняла заказ.

Дроздов налил себе и Рите, и она, не споря, выпила большую рюмку водки, и еще одну, раскраснелась и призналась, что вообще не пьет совсем, разве что немного сухого вина. Негромко играла радиола. По стеклам ударили редкие капли дождя.

– Можно идти, – сказал он.

– Посидим еще немного, – она улыбалась чему-то, он не спрашивал – чему.

Вдруг, словно кто-то толкнул его, он поднял голову. В конце зала накрывала на стол полная пожилая официантка, которую он словно встречал прежде и на которую теперь он смотрел во все глаза. Машина его памяти работала на полных оборотах, и следом его будто обожгло: ему показалось, что это Маруся. Конечно, он не был уверен окончательно. Официантка поставила на стол закуски и исчезла за портьерой.

– Пойдемте, – сказала Рита.

В коридоре, на столике дежурной горела зеленая лампа.

– Моя соседка дома? – спросила Рита.

– Ваша соседка рассчиталась и выехала, – услышал он, – так что вы теперь одна.

Рита взяла ключ и медленно пошла по коридору.

– А вам из Москвы звонили два раза. Велели, как вернетесь, позвонить, – дежурная прочла вслух фамилию замминистра и номер его домашнего телефона.

– Отсюда можно позвонить?

– Можно, но талон нужен.

– Тогда я пойду за талоном, – сказал он громко.

Переговорный пункт помещался близко, и Дроздов, купив два талона, вскоре уже шел по деревянному тротуару к гостинице, решив позвонить из номера. Дождь усилился – холодный, с резким ветром, он бил Дроздова по коленям, разбрасывая короткий плащ.

В номере Дроздов переоделся, заказал Москву и, ожидая, подошел к окну. Где-то вдали, дробясь и отражаясь в лужах, горели огоньки. Монотонное шуршание дождя сменялось звенящими дробными ударами и целыми очередями, когда ветер склонял струю на жестяной карниз. За окном, во мраке, под дождем, прочно стоял прекрасный город его юности.

Зазвонил телефон.

– Москву-т возьмите, – сказала телефонистка.

– Как отдыхается, Алексей Степаныч? – спросил замминистра. – Ну, и хорошо. Тут такое дело. Теплоход твой идет с опережением. А там не только министр стали и недр, но и президент хочет приехать, встретить и площадки осмотреть. Тебя он хорошо знает, ты все покажешь. Надо будет тебе вылететь на день-два раньше, для прочности – на три. Давай, завтра выезжай, послезавтра будешь в Москве, во вторник вылетишь.

– Что же, Курочкин не может показать?

– Лучше, если ты подскочишь.

Он постоял у окна, потом вышел в коридор, углубляясь в полутьму, удаляясь от зеленой настольной лампы. Еще не дойдя нескольких шагов, он увидел полоску света под ее дверью и, словно прогуливаясь, неторопливо повернул и пошел обратно.

Звонок домой он решил отложить до утра, а сейчас быстро разделся, умылся и лег на холодные простыни, и, к своему удивлению, стал погружаться в сон, стараясь не противиться этому. Шелестел дождь, струи дробно стучали по карнизу.

Он уже почти заснул, а может быть, и вправду заснул, как вдруг он пробудился, вздрогнул от ощущения смутного, неуловимого, но вполне реального счастья. Он лежал и думал: «В чем дело? Ведь любви-то не было. Один мираж. Это я сам все, наверно, придумал, и ее, и свои чувства, я бы сказал, свои возможные чувства, – и усмехнулся про себя: – Выдал желаемое за действительное».

Да, конечно, никакой любви не было, он знал это твердо, но она была возможна, в этом он тоже был уверен теперь, как никогда. «А ведь всего-то три дня я провел здесь, даже меньше. А кажется, что я здесь давно, очень давно, как все сконцентрировалось!»

Он с нежностью подумал о Коле Пьянкове, о жене его Тоне и мальчишках. Еще недавно они были как бы заслонены Ритой, а теперь снова вышли вперед, дорогие и близкие.

Уже совсем засыпая, он протянул руку, взял со стула блокнот и шариковый карандаш и в темноте, наугад, записал для памяти: