Леонид Леонов - Вор [издание 1936г.]

Пугель нашел ее спящею у печки в задымленной комнате. Часть потухшего пепла вывалилась ей на колени. Пугель зажег, спичку и на цыпочках подошел к Тане. Ее лицо спокойно улыбалось, точно достигла, наконец, желанного, безопасного берега. Стояла полная ночь; за окном процокала извозчичья лошадь. Сообщнически подмигивая, старик зажег лампу и тут только заметил жуткое запустение комнаты. На выцветших обоях зияли пятна от уничтоженных афиш. Он разом сжался чуть набок, будто готовился к прыжку, будто его грабили; коленки его остро выдались вперед. Стены качались в его глазах, и он качался вместе с ними. Все было очень тихо. Таня спала.

Встав на колени перед ней, он долго глядел ей на недрожавшие, закрытые веки. Она улыбалась раскутанными в кровь губами, и это крайнее спокойствие, почти успокоение, устрашило его. Язык свесился у него изо рта, а надбровные дуги скосились друг к другу почти под прямым углом.

— Не улыбай… не улыбай так! — косноязычно мычал он, елозя вокруг с негодованием и болью.

Пробуждение ее было медленное и неохотное, точно целые пласты тяжелых сладких вод отделяли ее от яви. Опустелая комната и вид Пугеля напомнили ей о происшедшем. Лицо ее тоскливо сжалось, и румянец сна стал сер, как пепел. Она отряхнула платье и лениво вздохнула. Ей оставалось лишь бежать к Николке, чтоб хоть на полчаса заразиться его неиссякаемым здоровьем. Темное, подозрительное чувство запрещало ей обнажать свои слабости перед Заварихиным, но боль была сильнее всякого страха.

— …что ж ты не приходишь ко мне? — теребила она его, поднятого со сна, и ловила свое отражение в его мутных ночных зрачках. — Ах, трудно мне!.. Ты много любить не можешь, у тебя дела . Ну, а мало любишь? Возьми меня скорей, Николушка, не отпускай от себя!

— Мираж… ничего нет! — успокоительно шептал тот, почесываясь от клопиных укусов, борясь с прерванным сном. — Я про это, извини, не люблю разговаривать. Вот, погоди, скоро свадьба… У меня уже все настраивается. Завтра большая удача предстоит. Эх, теперь так все и загудит, Гелка!.. Не боишься, что и на тебя наползут? — смеялся он, все почесываясь.

Ночью потолок заварихинской конурки принижался, а стены таинственно удалялись во тьму: щель, но щель теплая, исцеляющая танин недуг. Опять Николка зевал, лениво играя огнеупорным своим пальцем со стеариновым огнем. Тане становилось скучно, и она торопилась пробежать мимо глазеющих коридорных дверей. Мрачное безлюдье ночного города соответствовало ее душевной болезни; ей полюбилось бродить по спящим улицам, заглядывать в чужие окна, угадывать в них легкую жизнь, завидовать… И, если моросило в улицах, тем приятнее была Тане усталая ломота в ногах.

В одно из таких странствий она наткнулась на Фирсова. Тот возвращался с приятельской пирушки, был в меру под хмельком и напевал себе под нос.

— Мисс! — насмешливо вскричал он, размахивая разбойничьей шляпой. — Какие темные Парки вытолкали вас в бесприютную ночь из теплого, девичьего алькова?

— Вот, вытолкали… — грустно улыбалась Таня его сумбурному виду.

Газовый фонарь меланхолически наблюдал их необычную встречу. Проехала пьяная компания на извоччиках, держа на коленях сквернословных мамзелей. Пробежала ужасно длинная собака. Висела изморось.

— …клянусь, что возвращаетесь со свиданья и душу нежным счастьишком щемит! — Он сознавал свою хмельность и грубо пользовался этим. — А мы вот пили… разная сочинительская рвань, все Моцарты и Сальери! Мисс, мудрость не любит шуму, мудрость в уединении… но ведь творческая мысль не терпит холода, она питается человеческим теплом. И вот в клетчатом пугале живут двадцать семь человек… (— он фальшиво хихикнул —). И вы, и вы обитаете в моем сердце, хотя и второстепенно!.. Да, писатель сейчас в забвении. С нами общаются только через фининспектора…. какая расточительная щедрость эпохи! А ведь мы, мы будем подводить итоги…

— Послушайте, Фирсов, — попридержала его Таня за мокрый рукав демисезона. — Протрезвейте, милый, на минуточку. Вот я все хожу, смотрю в чужие окна… Почему, почему так хорошо везде, куда не входишь сама? А входишь и приносишь с собой несчастье… Да вот, поглядите сами!.. — она подтащила его к полуподвальному окну и показывала туда, за непромываемые стекла. — Глядите… Мать кормит грудью ребенка! И посмотрите, как он впился в нее…

— Стесняюсь, — издевательски жеманился Фирсов, прикрываясь драным рукавом. — Ночь… небось, полураздетые сидят. А у меня жена…