Леонид Леонов - Вор [издание 1936г.]

— Чего, гражданин, надобно? Сами желаете обрядиться, аль еще кого? Во, не желаете ли ленту в бороду! — задиристо насмехался Николка и на Фирсова глядел прищуренно, как и на весь мир вообще.

— Расчесочку мне, — оторопело буркнул Фирсов и тут же напомнил Николке про первую их встречу. — Помните, в пивной…

— Мираж… все шалость одна была! Вот только теперь за дело принялся. Да что! Всю лавочку на брюхе таскаем, — отмахнулся Николка и тут же самым деловым образом стал расхваливать достоинства своего товара. — Вот эту возьмите, гражданин. Заграничное дерево пальма, на теплых реках растет! (— Ему тоже, видно, приходилось выслушивать пчховские рацеи о дереве, но он приспособил их ко своей простецкой коммерции. —) Как раз по бороде вам будет, чешите да чешите… Ежели со скуки, так удовольствие одно. Заверяю вас, благодарить прибежите… — он принижался, потому что слишком презирал разлохмаченного своего покупателя. — Первейший сорт, секретно продают. Я да еще Пухвостов Зотей Василич (— может, примечали старичка?) только и торгуем, больше ни-ни! Из березы, по секрету сказать, точут да лачком потрут, и рубль цена, а я с удовольствием и за полтинник! (— Странным образом, к нему и шло и не шло его ловкое торговое подвиранье.)

— Ладно, давай уж пальмовую! — махнул Фирсов, дослушав до конца.

Недолго потаскал на брюхе свою походную лавчонку Заварихин. (Один раз Фирсов видел его всего обвешанного пестрыми детскими игрушками. Деревянное благоухание источалось от Николки, и сам он был похож на букет полевых цветов. Рядом с ним стоял Чикилев и покупал что-то для Клавди. Фирсов потому и не подошел, что не хотел встречаться с Чикилевым. —) Новооткрытая лавочка на облупленном углу называлась « Коробейник », и из окна ее, поверх всякого хозяйственного хлама, выглядывал сам Николка. Фирсов зашел, но у Николки уже появился острый властительный холодок. Каждое незначащее движение сопровождал он каким-то особым самоуничижительным, но спокойным достоинством. «Премного осчастливлены посещением, а и помрете — переживем как-нибудь!» — что-то вроде этого звучало в заварихинском голосе. А Фирсов видел, кроме того, и спрятанную большую силу, силу полой воды, когда она с многоверстного разбега обрушивается на плотину.

— Весна! — вздыхая, присел на прилавок Фирсов. — Вот уж и жарко стало…

— …потом лето настанет, тоже очень невредно, — поддержал Николка. — В деревнях пашут-с. На егорьев день, тут соха резвая! Опять же травки растут, птички им подпевают… Небось, на дачку поедете, птичек послушать? Поехали бы, занятно, который непривыкши, — насмешливо городил он, в который уже раз перетирая тряпочкой дешевые одеколоны на окне.

Многократно посиживали они эдак, прекрасно разумея друг друга и нисколько друг другом не тяготясь. Однако глазастый Фирсов не упустил из внимания, что уж как-то непомерно быстро оброс товарами Николка. Везде они укрывались по уголкам, по полочкам, по самодельным ящичкам. В полдни, когда солнце стояло над самым рынком, сочный луч его обегал заварихинскую лапку. И точно по волшебному мановению кудесника оживали в углах заварихинские сокровища яркими ситцевыми или шелковыми огнями. Фирсов догадывался, что тут не обошлось дело без темной, по тому времени, игры, но он не хотел дознаваться далее. Ему любо стало бездельное и частое сидение в пахучей ситцевой тишине, которую неторопливым дозором оползает пыльный солнечный снопик.

С переездом в город на вечное жительство крайне видоизменился Николка. Еще вчера был немыслим он без оранжевого, скрипучего кожана. И вдруг точно кожура спала с прорастающего зерна. Николка приобрел кожаную куртку, мода тех лет, и затейную, полосатую кепку; только пышно вышитая рубаха свидетельствовала ныне о крутом его родстве и вкусе. Зерно проросло, пустило корень в асфальтовую щелочку, укрепилось и потянулось вверх. Щелеват был асфальт, поизносившись за минувшие годы.

Не нуждаясь более в дядиных указках, Заварихин посмеивался над пчховским уклонением от разумного существования на земле. Жить, по николкиным понятиям, значило воевать, отвоевывать, значило — оберегать от бездейственной ржавчины душевную силу.

— А что, Пчхов, унылая жизнь у раков! — рассыпался подтянутым смешком Николка, попивая дядькин чаек. — Я даве с приятелями в пивнухе раков жрал.

— Ты к чему раков вспомнил? — с холодком косился Пчхов.

— А вот, похож ты на рака, Пчхов. Под корягой засел, коряге молишься; все небо твое одной корягой устлано! — и Николка откровенно хохотал, не боясь обидеть, ибо правдой умного не оскорбишь. — Тебя, Пчхов, каждый может бросить в кипяток и съесть. Ноне все люди разошлись на две стороны: съедобные и едучие! — и опять хохотал, потому что лестно было причислять себя ко вторым.