Леонид Леонов - Вор [издание 1936г.]

Под конец он сам расчувствовался, не предугадывая, что завтра же Зинка вытащит ящики его на кухню и купит новую железную кровать… Маневр этот был тотчас же подмечен Чикилевым. Новая кровать в доме повергла его сперва в тягостные размышления, затем в нечто среднее между печалью и гневом и потом сразу в этакое, наступательное настроение. Медлить становилось нельзя, но повышенной деятельности своей он придал оттенок совершенно безупречный. Внезапно принес он девочке очень неплохой башлычок, а в скорости после того башмачки с калошками. Правда, башлычок приходился не по сезону, но Петр Горбидоныч провидел будущую зиму. К башлычку, кстати, был приложен пакетик снадобья против моли.

За пустую прихоть приняла Зинка и чикилевское намерение ежедневно прогуливаться с девочкой. (Они ходили гулять к самой окраине, где было больше деревьев, и Чикилев все время твердил с настойчивой нежностью: «Дыши, дыши… как мимо дерева проходишь, так и дыши!») Через неделю, вернувшись раз с прогулки, они торжественно вошли в комнату и стояли молча. Чикилев хихикал, а девочка вся сияла и была такая тихая, как будто боялась неосторожным движением спугнуть свою радость.

— Чему больно радуетесь-то? — встретила их мать.

— А вот, с прогулочки явились… — потирая руки, наводил таинственность Чикилев. — Характерно, вот вы сказали о радости! Радость, заметьте, везде есть. Человек ее сам находить обязан. Да вот мы дня три назад с одним нехорошим дядей в трамвае ехали. (— Клавдя спрашивает: «А где у дяденьки носик?» А я отвечаю: «В карманчике носит!») Всю дорогу глядели на него, а ведь не заразились: вот вам и радость. — Чикилев весь подрагивал от прекраснодушия и слова произносил особенно плоским голоском. — Финагент один у нас помер, сослуживец мой, Филимонов, рыжеватый такой… свежей белужки поел и помер. А ведь мог бы поесть и я? Заметьте, мой возраст уже не легкомысленный. Вторая радость! У меня всякий день радостный… я не жду, пока она меня сама ровно холодной водой из ушата окатит. А я ее сам, сам…

— Плоха та радость, которую назавтра и позабудешь… — рассеянно усмехнулась Зинка и только тут заметила на девочке своей соломенную шляпку, дешевую, но очень приятную, если бы только не ужасный зеленый бант. Петр Горбидоныч Чикилев обожал зеленое.

Зинка мрачно глядела на девочкину обновку, этот упрек ее материнскому неряшеству. Чикилев умело осаждал неприступную крепость, и хотя еще не решался на штурм, но уже испытывал подходы.

— Детей любить надо… они цвет жизни; везде развесил бы я такие надписи! Хотя нонче дети все больше прямо с ягодок начинаются… — и он уже собрался уходить, но на минуту как бы приклеился к порожку. — Непутно, заметьте, дождичек каплет, а девочка в дырках бегает…

— Да уйдешь ли ты, плохой ты человек! — вскричала Зинка.

— Я спешу, я спешу… характерно, я всегда спешу! — бережно притворяя за собой дверь, бормотал Чикилев.

Тогда Клавдя заплакала, точно Зинка собиралась лишить ее радости, и матери стоило большого труда утешить дочь. В последующие дни она ревниво подглядывала, как девочка чистит чикилевские подарки, предварительно дыша на них или выдумывая другие трогательные заботы. Отношение к ней Зинки стало неровным, пугающим, но девочка покорно принимала и гнев зинкин, и ласку, потому что по развитию была старше своего возраста. Одновременно Зинка замечала, что при Петре Горбидоныче она способна была даже на шалость; румянец оживления набегал тогда на бледные клавдины щечки. Зинка с брезгливостью видела, как Петр Горбидоныч, воровски, торопясь и волнуясь, подбирал ключи к девочкину сердцу.

Как-то ночью, в начале июня, наружная дверь оказалась незапертою. Зинка бесшумно прошла по коридору, но не вошла в комнату, заслышав там голос Петра Горбидоныча. Ей показалось, что Чикилев рассказывает девочке сказку, укладывая спать. (В последнее время Чикилев добровольно принял на себя еще и эту обязанность.)

— …я рос вот тоже тихим, маленьким, и все меня обижали, потому что я рос тихим и маленьким. У меня даже и кулачков не было, — ничего. Моя мама сбежала с дяденькой, а папа с тетенькой, и я жил у бабушки. Бабушка мне говорила, что мама умерла. Мы бедно жили. У нас был кот, он ел в помойке и был самый толстый. А людям из помойки нельзя,— все будут смеяться…

— И орехов не было? — спросила девочка странным голосом.

— Ничего не было, даже хлеба. Я холил играть к одному мальчику, у него было много игрушек, гора. Он выбежит, бывало, а я вдруг начну игрушки целовать. Потому что мне тоже хотелось иметь их. Но я никому не рассказывал про это, потому что люди называют это завистью, а это была только обида. Когда бабушка умерла, меня взяла к себе мама. Она меня не любила, она уж выпивала тогда, потому что ее новый дядя сбежал с новой тетенькой. Я тогда бабушке на бумажках писал письма и клал за образа. Все думал, что прочтет корявенькая … (— Так, очевидно, звал он в те годы бабушку. —) Теперь уж я все игрушки могу купить, да поздно, все смеяться станут. Все Петей я был, а тут стал вдруг Петр Горбидоныч! — Голос его зазвенел, забился, заскребся, а Зинка стояла за дверью с брезгливой улыбкой. — Спи, девочка, сии…