Леонид Леонов - Вор [издание 1936г.]

— Эх, и изображу я их!.. — вскричал он, хватая Митьку за рукав. — Читать будут, точно сквозь лупу станут глядеть. Пальцы их суну прямо в язвы, пускай удостоверятся. Эх, косноязычны мы, и покуда не жжет наш огонь, но все выстроим и еще неоднократно удивим! — Кстати он протер расцарапанные морозом стекла очков.

— Чудак ты, — снисходительно откликнулся Митька. — Шуршишь бумагой и думаешь, что дело делаешь. В бумагу, брат, людей не оденешь!

Но тот увильнул от прямого ответа, избегая противоречить в такую минуту. Втайне Фирсов желал, чтоб путешествие их длилось бесконечно. Сумерки, полные звезд и снега, благоприятствовали его вдохновенью. Ремесленник! Он шел на эту встречу, как на свиданье с любимой женщиной. Можно было подумать, что и впрямь кого-то могла чаровать сиплая музыка аггеева голоса.

На одном из перекрестков Митька крайне дружелюбно (— ибо устраивал эту встречу не без выгоды для себя!) расстался с Фирсовым, дав на прощанье несколько добрых советов и прежде всего адрес, куда должен притти Аггейка.

Закончив труды дня, Пчхов воротился в заднюю комнатушку. Он снял с себя все, что носило след прикосновенья к железу, и вымыл руки каустической содой. Потом надел старенький пиджак, — у прежнего владельца свидетель многих торжественных событий, а теперь верный хранитель пчховского тепла.

В пчховское оконце часто стучали, как в дворницкую: грязное, маленькое, без единого целого стекла. За ним стояло деревцо, про которое веснами догадывались, что это как будто сирень. За деревцом примостилась помойка. Пчхов никогда не мыл окна: оно и без того славно охраняло его непонятную жизнь и от людского любопытства, и от гнусного помоечного дыхания. Солнце никогда не волновало сумерек пчховского жилища своими посещениями. Все солнечное тепло, предназначенное для кривоватого его дворика пожирал соседний дом, сумасшедше утыканный окошками. Солнце мастер Пчхов заменил печкой, которую сочинил по своему подобию. Коренастая, с проржавевшей трубой, она деспотически восседала посреди комнаты, мешая проходу. Она сердилась, когда в нее совали пищу, зато всю ночь отдавала бескопотное, чистое, почти солнечное тепло. А для света имелась керосиновая лампа, раздобытая в куче железного мусора. Мастер Пчхов приложил к ее дырявым бокам немудреное свое искусство, и она, восстав из позора, благодарно и неизменчиво служила ему.

Присаживаясь к печке, Пчхов хозяйственно оглядывал свою конурку и, человек одинокий, неподслушиваемый, говорил сам с собой. Так, он сказал печке, глодавшей толстое полено:

— Вот от злости и горло ржавеет!

А лампе сказал:

— Вот поем, — подолью тогда.

А себе сказал, берясь за ложку:

— Займемся пустяками, Пчхов.

Пища его была вольным подражанием мурцовке. Мяса Пчхов не выносил, а любил овощ и понимал его, как грамотей печатное слово. А поев, достал с полки коробку, полную стамесок, сверкавших нежными остриями, и кинул на стол несколько пластин цветного дерева. Потом склонился над одной из них и ужалил мякоть ее лезвием. Он любил свое одиночество, и наедине с деревом ухо его сладостно питалось тишиною. Пыхтела стамеска, добираясь до красоты, шумела освобожденная стружка, кричало распиливаемое дерево. Над ним клокотала жизнь, сражались и гибли люди, рушились веры и воздвигались новые, а мастер Пчхов в своем полуподвале отстаивал свое полное право мирно ковырять веселые древесные слои и усмехаться над извечным человеческим бунтом.

Для необыкновенности, которую собирался мастерить в тот вечер, он выбрал кусок березового наплыва, пахучий срез которого олохматила плотничья пила. И тут пискнула дверь, упреждая о позднем госте. Пчхов обернулся лишь тогда, когда тот робким покашливанием надоумился обнаружить свое присутствие.

— Ишь, расписной какой! — сказал Пчхов, оглядев гостя и не заметив в нем ничего предосудительного в смысле человекоподобия.

— Настоящее американское! — вежливо откланялся Фирсов, протискиваясь между печкой и каменным выступом стены.

— Ну, сыми свое американское… у меня не украдут, — пригласил хозяин, возвращаясь к прерванному занятию, а гость стряхнул калоши и демисезон, поогляделся и улыбнулся. («Честность и скрытность», — определил он, посматривая на пузатый, фасонный комод, выкрашенный в грубую масляную краску.)

— Не удивляетесь, что я этак врываюсь к вам?.. Векшин меня направил сюда… известен вам товарищ Векшин? — Он заволновался, ощутив на себе внимательную черноту пчховских зрачков, и приложил ладони к щекам, чтоб поостудить разыгравшийся румянец. — Я как-то в начале зимы заходил… чего смотрите, не узнаете?