Леонид Леонов - Вор [издание 1936г.]

Обида эта расколола Чикилева пополам, хотя еще вовсе не было доказано, будто все сухумские мясники — дураки. «Ведется же средь них какая-нибудь просветительная работа!» — со смятенным сердцем размышлял Чикилев. Однако Матвей, зинкин брат, был серьезным человеком, в соответствии с высоким постом своим, куда ездил лишь на автомобиле, и даром слов не бросал. Недоумение о сухумских мясниках мучило Петра Горбидоныча не менее, чем загадочное слово марабу . Разъяренный, он встал на дыбы, и прежде всего пострадал от этого тайный его приятель, гуталиновый король, столь обложенный квартплатою, что и мирового запаса гуталина нехватило бы на покрытие недоимки. Зинка же страдала больше всех.

Кончилось это тем, что однажды после обеда она выкинула из своей комнаты чикилевские пожитки, которые ей предстояло штопать до поздней ночи. Потом она заперла Клавдю на ключ и ушла наниматься в пивную, куда ее приняли при условии, что дважды в неделю она будет исполнять и просветительные номера. Зинка глуповато согласилась, и вот снова пела, потрясая трудовой люд низкими звуками своего великолепного песенного дара. — Петр Горбидоныч первоначально отупел от такой новости, а оправившись, стал помышлять о мести. Месть представлялась ему чудовищная — растерзание при помощи диких зверей, например: мечта хотя и недоступная, но утешительная. Скоро гнев его выродился в простую зависть к людской смелости.

«Ведь вот, порешилась же баба, а сам ты не посмел бы. Трус ты, Петр Горбидоныч, так тебя и надо по усам!» (Примечательная формула чикилевской зависти, — она не заключалась в обычном: «зачем у меня нет того, что есть у них», а в особенном: «зачем у них есть то, чего нету у меня!» По слабости, присущей всем людям, Чикилев почитал себя венцом творения.)

Зарубцовываются и смешные раны. Зинка пела, Клавдя росла, Бундюковы занимались безработицей, Матвей вершил подвластные дела. Чикилев же помышлял о восстановлении попранной чести. Вечерком однажды, когда Зинка укладывала дочку спать, он пришел к ней в комнату и просил об одолжении в память прошлых отношений. Пусть, дескать, попросит братца Матвея извиниться перед ним за «сухумского мясника», пусть хоть шопотом, даже наедине и хотя бы мысленно… пусть, наконец, только взглянет с неприметным раскаянием во взоре. В порыве великодушия Чикилев соглашался на одну только конфузливую улыбку со стороны Матвея. — Тогда Зинка попросила преддомкома выйти вон.

— Заметьте, с огнем играете! — кашлянул в ручку Чикилев. — Как человек не гордый, я, характерно, могу скушать человечка даже и без соуса…

— Сопляшка, ступай, а то возьму за ухо и выведу вон, — засмеялась Зинка, обольстительная, как никогда. — Я ведь не Манюкин: ежели тяпну в куриное твое лицо, так больно будет!

— А вы корова, заметьте-с, — съязвил Чикилев. — Вам нужен бык-с, а не такой мужчина, как я…

Так и закончился смехотворный этот брак: востосковала Зинка по уходящей младости. Последний этот бунт предвещал раннюю старость. Но и покидая сытое чикилевское лоно, не льстила себя надеждой вновь уловить любимого. Она поняла, что не утолить ей митькиной жажды, если даже погубит себя: многожеланной возможности этой не дарила ей судьба. Вести о Митьке стали глухи и неявственны: может, уж и пойман и награжден за все свои беспутства. На всякий случай она затасканными, неумелыми словами написала ему письмо и послала со смешным адресом: послала — точно в колодец бросила.

— …небось, и не икнула ни разочка! — сочувственно кивала Бундюкова, такая многоопытная в делах сердца, что сама уже не чувствовала ничего.

Тогда Зинка извлекла из сундука старую свою поддевку; молевые дырочки заштопала та же Бундюкова, имея одно правило жизни: «не препятствуй человеку; всякий камень должен долететь до земли и лечь в предназначенном месте». Зинка вернулась в пивную, как Таня полгода назад — в цирк. Все там было по-прежнему, только отсутствовала пальма-хамеропс, прославленная в фирсовской повести: завяла. На ее месте стоял круглый столик, а на столике клетка, а в клетке белка с колесом. Клетка стояла на самом виду, чтоб каждый, попивая пивцо, мог беспрепятственно видеть и белку, и ее каторжные искания свободы.

Песне своей Зинка отдавала весь жар и разгул, неизрасходованный доселе; сила звука оставалась прежняя, хотя гармонист теперь был только один. Этот, старший возрастом, сухомрачный и как бы замаринованный, изредка косился на стул, на который опиралась певица.