Леонид Леонов - Вор [издание 1936г.]

Сергей Аммоныч, вдруг ослабев, положил перо и задумался. Раздумье его походило на дремоту, а дремота на оцепенение. Лампа нагрела носок, и он вонюче дымился. Манюкин откинулся на высокую спинку кресла (— оставшегося в наследие здешним жильцам от сбежавшего за границу адвоката —) и сидел так, не думая больше ни о чем. Вдруг ему вздумалось закурить. Непослушными руками он насыпал в бумажку табаку, аккуратно заклеил папироску и потянулся за мундштучком, который лежал на краешке стола. Ему показалось, что сзади подбирается к нему Чикилев; сердце его мучительно сжалось и подпрыгнуло. Он не дотянулся до мундштучка, а с хрипом отвалился в кресло. Папироска осталась незакуренной, — страничка — недописанной. Сергея Аммоныча разбил удар.

Утром Чикилев прежде всего затушил лампу, успевшую порядком насмердеть, а потом кинулся с новостью во все уголки дома. Его, боявшегося смерти больше лишения службы, приводила в смятение беда, так близко прошедшая мимо него. Потребовалось вмешательство бундюковской жены, дамы, не робеющей ни в каких случаях жизни, чтоб упорядочить случившуюся в то утро беготню.

По требованию Чикилева кресло с Манюкиным повернули лицом к стене. Прибежавший с Зинкою доктор из нижнего этажа оказал первую помощь и даже помог перенести больного на кровать. Ему, молодому и симпатичному, лестно было показать себя во всеоружии перед бывшим домовым председателем. Тут же, на клочке бумаги изобразил он сердце, аорту и голову Сергея Аммоныча (— с закрытыми глазами!), причем пунктиром обозначил путь фибриновой пробки, закупорившей какой-то крайне существенный проход к манюкинскому мозгу. Чикилев одобрительно помычал и передал рисунок Клавде, которая тут же карандашиком приделала к голове усы и рога.

— А он слышит, как мы про него говорим? — со страхом прошептала Зинка, прерывая доктора на самом интересном месте.

— Э, пустяки. Ему теперь все равно! — отмахнулся тот.

В передней Чикилев задержал уходящего:

— На минутку, — извиваясь, извинился он, — не могли бы вы, как доктор, э, захватить его с собою? — Впрочем, он тут же сообразил неприличие своей оплошности и во-время ретировался.

Весь день Петру Горбидонычу пришлось возить Манюкина по больницам, пока не согласились в одной принять на свой риск незастрахованного. Главу о манюкинской поломке Фирсов патетически заключал слонами: «не скучно, а дико на этом свете, господа!» (Кстати: Фирсов узнал о несчастии недели через две, когда Манюкина сплавили из больницы куда-то в полную безвестность.)

Но и придавленная столькими сапогами, снова продолжалась жизнь.

Комната Чикилева преобразилась, заполняясь новыми вещами, обладавшими солидностью надгробных монументов. На месте манюкинской коечки водворился сверхъестественный шкаф, а на нем часы, давнишняя и ужасающая мечта Чикилева. Звон их длился так долго, что едва они успевали пробить первую четверть, как уже приступало время бить другую; и так густ был их звон, что пришлось обмотать пружины паклей, ибо Петр Горбидоныч иногда сам вскакивал по ночам и с остервенением глядел на лязгающий циферблат. Вообще же тайное тщеславие его было удовлетворено.

— Характерно, — рассуждал он, поужинав, а Зинка в это время стирала пыль со своих деревянных чудовищ, — если я имею вещь устойчивую и крепкую, то и намерения мои безобманные. А если намерение мое безобманно, то и руки мои достойны доверия. А если руки достойны доверия, то и расположение начальства ко мне не опрометчиво. А уж если начальственное расположение ко мне не опрометчиво, то кто я есть тогда, Зинаида Петровна?

— Столп! — заученно отвечала Зинка с перекошенным от скуки лицом.

— Да, но какой столп? Заметьте, некоторыми столпами и ворота подпирают!

— Государственный столп! — зевая, заключила Зинка к вящшему удовлетворению Чикилева.

Да, она совсем стала Чикилихой, бедная Зинка. Глохла ее мечта и зарастала житейским сором. В усладу чикилевских вожделений стала она катастрофически полнеть. Беспечальная замужняя жизнь стала ей хуже каторги. Клавдю отвели в школу в один из предзимних дней. Из кроткоглазого звереныша превратилась она в худенькую, высокую девочку, много знающую о жизни, способную и пошалить. Петр Горбидоныч рассудительно и в меру поощрял ее шалости.

Преобразования эти собственными глазами наблюдал Фирсов, забежавший проверить некоторые выводы повести своей. Страшась ежеминутно мужнего возвращения, Зинка была неровна с ним, а кое в чем и нестерпима. Путаясь в многословных комплиментах, Фирсов отступал к двери, не имея больше ни времени, ни охоты созерцать это грустное пепелище человеческих мечтаний. (Он успел кстати приметить, что в ходившую дотоле под домовой канцелярией митькину комнату вселили возвратившегося Матвея, зинкина брата.)