Валентин Катаев - Уже написан Вертер (журнал «Новый мир» №6 за 1980 г.)

Вечером он и она распили это лилово-красное вино в его комнатке. Они пили его из одной кружки. Они заели его ржаным хлебом с кисловатой каштановой коркой, посыпая его сахарным песком.

Это был их свадебный ужин, их первая брачная ночь.

Она отгоняла от себя и никак не могла отогнать навязчивые воспоминания. Она стала быстро ходить по городу из улицы в улицу, стараясь не приближаться к тому дому, где совершалось последнее. К вечеру город сделался ещё безлюднее. Изредка слышался треск мотоцикла, везущего куда-то пакет с пятью сургучными печатями цвета запёкшейся крови. Улицы, акации и дома были погружены уже в ночную темь. Кое-где в окне с незапертыми деревянными ставнями колебался дымный огонёк масляной коптилки: фитилёк из ваты на краю блюдечка. Лишь в одном месте возле некогда людного перекрёстка, рядом с витриной, где стояло хорошо известное пыльное чучело тигра, ярко светился шипящий электрический фонарь над входом в «Зал депеш», где по вечерам выступали политические ораторы, вывешивались последние сводки с фронтов гражданской войны, поэты читали стихи и потом показывали какую-нибудь старую, дореволюционную картину с Верой Холодной и Мозжухиным, чьи белые глаза с магнетическими зрачками отца Сергия встретили Ингу, пробиравшуюся на ощупь по набитому людьми залу.

Прямо на эстраде перед экраном, свесив босые ноги, сидели пальчики и девочки из рабочих предместий.

Чёрный язык оборванной ленты слизал с экрана глаза Мозжухина, и тотчас на ярко-мелькающем экране показался худой, измученный болезнью Ленин. Он ходит взад-вперёд по начисто выметенному Кремлёвскому двору, по его мостовой и плитам, между Царь-Пушкой и Царь-колоколом. В стороне от него ходил Бонч-Бруевич в драповом пальто, чёрной шляпе, бородатый, с раздутым портфелем под мышкой. И всё это документально доказывало, что слухи о смерти Ленина вздор, что он жив, что он поправляется и доктора позволили ему выйти на прогулку…

Прозрачно-тёмный язык лизнул по экрану. Зажёгся свет. Свет был ей невыносим. Она снова как неприкаянная выбежала на улицу и увидела над крышами созвездия летнего ночного неба.

Наверное, её Мити уже нет на свете.

Она пошла по мучительно длинной улице, где изредка её останавливали патрули. Но у неё был ночной пропуск.

Где-то с шумом проехал грузовик, заставляя дрожать стёкла окон. Она представила, что это везут за город мёртвые тела, покрытые брезентом, из-под которого торчит белое колено, может быть даже его колено.

Она прислонилась к чёрствому стволу акации и укусила потрескавшуюся кору.

Она оплакивала свою погибшую любовь, оплакивала своего Митю, ещё не зная, что он жив, и её сознание мутилось, угасало и, угасая, уносило её в тёмные области пересечённой местности, где почти бесшумно и почти невидимо двигался бронепоезд, рассыпая из поддувала раскалённые угольки, а Митю уносило в обратную сторону всё по тем же заржавленным рельсам трамвая, и уже не слабый отпечаток пальца на мокром акварельном небе сопровождал его, а полная луна над призраком маяка.

Но что же это, боже мой? Как назвать? Гараж? Не годится. Рельсы? Не годится. Роман сновидений? Нет, нет, что-то другое. Спящий? Ведь есть же какое-то название. Оно где-то рядом, как слово, выпавшее из разрушающейся памяти. Чем ближе к нему подходишь, тем неотвратимей оно удаляется…

«…Уже написан Вертер…»

…он прошёл через террасу — в коридоре при свете коптилки, которую он зажёг и нёс перед собой в руке, как римский христианин в катакомбах, попался на глаза пожелтевший от времени отцовский пикейный жилет с перламутровыми пуговицами, — прошёл через террасу в гостиную, где при всё усиливающемся лунном свете, проникавшем в венецианские окна, блестел рояль с чёрным крылом до сих пор ещё поднятой крышки, а на стенах скорее угадывались, чем виднелись, знакомые картины в золочёных рамах — пейзажи южнорусских художников, друзей отца, и отдельно, особенно ясно выделялось розоватое облако на итальянском пейзаже кисти Лагорио.

Само по себе это облако было уже Лагорио.

…М. б. — пытка памятью?.. Вариант воздушных путей?

Лавируя среди знакомой мебели, обходя решётчатый трельяж с вьющимися растениями, как бы повторявшими сплетением своих стеблей звуки шопеновских вальсов, некогда звучавших в этой гостиной, он заглянул в спальню, где неясно золотились оклады венчальных образов и белели кружевные покрывала на двух супружеских кроватях его родителей с никелированными шарами, отражавшими лунный полусвет.