Константин Симонов - Товарищи по оружию

Один из врачей подскочил к нему, схватил его обеими руками за голову и за плечи, пригнул к носилкам, и санитары одним рывком сунули носилки в глубь самолета.

Через минуту в люк были запиханы все четыре ящика с продуктами, затем влезли санитары и врачи, люк захлопнулся, и мотор заревел, метя траву.

– Передача закончена, – с трудом сохраняя самообладание, обратился побледневший Артемьев к стоявшему на земле полковнику. – С японской стороны вопросов и претензий нет?

– Нет. – Полковник приложил два пальца к козырьку каскетки.

– Тогда предлагаю вам, – сказал Артемьев, в свою очередь прикладывая руку к козырьку, – согласно условию… – он посмотрел на часы, – сейчас семнадцать пятьдесят пять… через пять минут покинуть вместе с вашей машиной нейтральную зону.

Бросив на мгновение руки по швам, Артемьев повернулся через левое плечо и вместе с Ивановым пошел но летному нолю туда, где еще стояли наш пассажирский самолет и казавшиеся совсем маленькими рядом с ним санитарный автобус и «эмка».

Они молча прошли шагов сто, когда, разворачиваясь на восток, над их головами низко пронесся японский самолет. Иванов вытащил из кармана платок и долго, яростно махал им вслед самолету.

– Что вы машете? – спросил Артемьев.

– Ему! Может, заметит.

Накоротке – дольше не позволяло их тяжелое состояние – поговорив с возвращавшимися из плена нашими, Артемьев позаимствовал у Иванова «эмочку», чтобы доехать до штаба, и но крутой дороге стал взбираться на Баин-Цаган. Едва въехав на гору, он неожиданно дня себя столкнулся с Климовичем, которого не рассчитывал увидеть раньше завтрашнего дня.

Климович возвращался с кладбища, куда он отвозил заказанный саперами в Чите и наконец доставленный оттуда жестяной венок с фарфоровыми цветами на могилу Русакова.

Они встретились с Артемьевым на перекрестке трех дорог, одна из которых вела вниз, на переправу, вторая – к Хамардабе, а третья, малонаезженная, выводила на обрыв, к видному за много верст танкистскому кладбищу. В центре его, среди деревянных пирамидок со звездами, на постаменте из обломков японского оружия стоял обугленный, избитый снарядами танк.

– Тебя-то мне и надо, – сказал Артемьев, когда они с Климовичем оба вылезли навстречу друг другу из машин. – Я был вчера у тебя дома. – И он протянул Климовичу записку Любы.

Прочитав записку, Климович спросил: правда ли, что дочь уже ходит или это пока плод воображения жены? Услышав утвердительный ответ, он улыбнулся и, кажется, собирался спросить что-то еще о дочери, но вместо этого спросил, сильно ли спешит Артемьев.

– По правде говоря, надо поскорей доложить о сегодняшней передаче пленных, – признался Артемьев. – Пять минут постоим – и ехать надо.

– Раз пять минут, давай походим, что ж на месте стоять? И они пошли рядом вдоль края баин-цаганского обрыва.

– Значит, передали пленных? – спросил Климович.

– Передали.

– Что наши рассказывают?

– Один без сознания, а другой сидел в гиринской каторжной тюрьме. Говорят, выживет, но сейчас похож на умирающего. За два месяца потерял двадцать пять килограммов. А руку срастили так, что теперь придется опять ломать и снова сращивать. Рассказывает, что китайцев в этой гиринской тюрьме мучают еще больше, рубят головы без суда, а коммунистам, когда они молчат на допросах, вливают через нос по два ведра воды.

– Ладно, не рассказывай, – прервал Климович, – а то начинаешь жалеть, что бои кончились!

Они прошли несколько шагов молча.

– Помнишь это место?

Артемьев огляделся: кругом валялись стреляные гильзы, ржавые куски железа, кое-где белели кости.

– Здесь палатка Камацубары стояла, – сказал Климович, – и здесь я тебя после боя второй раз встретил: ты сидел и документы разбирал.

– А ты приехал и сразу же уехал, – сказал Артемьев, – даже не поговорили.

– Я тогда злой был. У меня из всего батальона семнадцать танков оставалось. Пойдем к машинам. Тебе ехать пора! – Климович крепко одной рукой обнял Артемьева за плечи, показывая этим молчаливым движением силу дружеского чувства к нему.

– Подожди, постоим еще минутку, – сказал Артемьев, – посмотри, какое небо кровавое.

В самом деле, вдали за свинцовой полосой Халхин-Гола, за желтым горбом высоты Палец, над далекой грядой отрогов Хингана, небо, черно-фиолетовое вверху, чем ниже, тем делалось все багровей и багровей. Разорванное острыми пиками гор, оно красной полосой горело в неровных промежутках между ними.