Илья Штемлер - Взгляни на дом свой, путник!

«Это называется антисемитизмом, – проговорил я. – А прокол чисто человеческий…»

Новиков оглядел плотно прикрытые двери и поинтересовался, когда я собираюсь в Москву. К его чести, никаких санкций после «столь легковесных замечаний» я в дальнейшем не почувствовал…

И вот спустя четверть века я вновь стою у памятника Рапопорта в Иерусалимском мемориальном музее «Яд-Вашем». Что это – копия? Или тот же памятник, переданный или проданный правительством Гомулки, что, как известно, лихо продемонстрировало во времена «зрелого социализма» свое отношение к проклятому «вопросу» человечества. Не знаю, а надо бы узнать…

И в тишине может быть ТИШИНА… Когда кажется, что воздух проникает в легкие рваными кусками, а горло каменеет от спазм. И ты глохнешь от тишины.

Я вхожу в мемориальный сад Детей.

Жила семья Шпигель – отец Аврахам, мать Эдита и мальчик Узиэл. Видимо, семья жила в любви и согласии. Пришли фашисты, и все кончилось. На железнодорожной станции польского городка Освенцим семью разделили. Все, что осталось от мальчика – горсть пепла, – перемешалось с пеплом полутора миллионов детей. Родители чудом остались живы, нашли друг друга. Они уехали из кровавой Европы в Америку. Разбогатели. И в память о своем Узиэле, в память о всех безвинно убиенных детях построили сад Детей – самое печальное сооружение из всех печальных сооружений мемориала.

В абсолютной темноте дорога, оконтуренная светящимся шнуром, ведет в подземелье. Вскоре темноту прорывают мерцающие звездочки – зеркальный световой эффект. Кажется, что ты плывешь в открытом космосе: звездочки мерцают вокруг тебя – над головой, со стороны, под ногами. И на фоне черного звездного неба высвечиваются милые детские лица…

Далеким фоном звучит прекрасная музыка, и усталый добрый мужской голос, голос отца, повторяет через каждые десять секунд: «Алекс Финдель. Майданек… (Десять секунд тишины и музыка.) Барбара Шац. Освенцим… (Десять секунд тишины и музыка.) Лео Гурвице. Треблинка… (Десять секунд тишины и музыка.)…»

Полтора миллиона имен и траурной музыки в тишине. Когда закончится этот печальнейший список, все начнется сначала. И так – вечность. Пока стоит мемориал, эти имена будут пронзать выстрелом душу. Эти дети не узнают старости, смерти и тления. Они остались навеки детьми, в то время как каждый, кто попадал в этот склеп, умирал вместе с новым именем ребенка. Как праведный учитель Януш Корчак, чей образ навечно запечатлен в камне на аллее Мемориального парка.

Еду на крайний юг страны, еду в Элат.

Билет за тридцать два шекеля прожигает карман. Автобус, словно дрессированный пес, принюхивается к узким улочкам, что сбежались к Центральному автовокзалу Тель-Авива.

В памяти еще держится невероятный галдеж и суета. Если и есть место побойчее автовокзала, так это тель-авивский шуг, рынок. Шуг начинается недалеко от центра города и кончается почти у моря, у второго автовокзала. В Тель-Авиве есть и третий автовокзал, на железнодорожной площади, куда я и приехал поездом из Хайфы…

– Послушайте, – говорил мне бывалый человек, – сколько вам лет? Еще нет шестидесяти? А кто потребует ваш паспорт? Вам же на вид можно дать полный пенсионный возраст.

Я скептически хмыкнул – если побриться, надеть приличный костюм и уложить волосы, то…

– Не надо укладывать волосы, – говорил бывалый человек. – Наоборот! Выньте изо рта свои вставные зубы и не брейтесь два дня. Вполне достаточно. Билет от Хайфы до Тель-Авива стоит девять шекелей, а для пенсионеров – четыре, и без всяких удостоверений здесь верят на слово. Так стоит не бриться два дня? Вы когда собираетесь в Тель-Авив? Завтра? Я вам дам урок, я тоже еду искать работу. Хотя мне билет оплачивает государство, если я ищу работу. За три поездки в месяц. Но пока из них вытряхнешь деньги, потратишь на дорогу в два раза больше…

Назавтра я и впрямь был свидетелем удивительного превращения, как на моих глазах пятидесятилетний «бывалый человек» превратился в дряхлого старца. Контролер сделал просечку в билете пенсионера и отошел, едва сдерживая слезы от жалости к старику. Переждав, мой наставник выпрямил спину, бросил в рот съемную челюсть и улыбнулся. Понимаю, не от хорошей жизни олим дает представление, но что-то не хотелось мне этим заниматься…

Поездка на поезде завораживает. Окно вагона представляет собой экран, на котором прокручивается видовой фильм. Холмистый, покрытый лесом ландшафт сменяет типично карельская природа с густым лесом и морем. Потом возникает среднерусская равнина с одной лишь разницей – каждый вершок земли обработан и ухожен. Апельсиновые плантации перемежают банановые рощи, плоды которых прикрыты синими мешками – защитой от птиц. Поверхность земли переплели резиновые жгуты искусственного орошения, словно корни растений, что пробились на поверхность.