Виктор Астафьев - О товарище Сталине

Это была первая и единственная пока семья и дом, в который пускали Сталина, и где отец, хозяин дома Сидоров, так зауважал ссыльного, что научил его ставить уды-подпуски под лед на налима и подарил ему свою старенькую пешню. Самолов же товарищу Сталину, хоть и гениальный он был вождь, не поставить было одному, если б он попытался это сделать, то тут же и оказался бы на дне, и его там съели, иссосали бы рыбы, особенно охочие до дохлятины налимы, и мы бы лишились «лучшего» в мире вождя, отца и учителя.

Был, пусть и недолго, и еще один ссыльный в Курейке — товарищ Свердлов, жил от Сталина или Сталин от него всего через два дома. Но они не общались друг с другом, не ходили друг к другу и не здоровались даже друг с другом — наша революционная история отчего-то помалкивает об этом факте и не доискивается причин.

Товарищ Сталин от скуки играл в подкидного дурака с урядником, который изредка навещал своих подопечных, наезжая из Туруханска, и которого сыны соцреализма изображали на карточках со свирепо горящим взором, во время страшной пурги подглядывающего в окно, за которым при свете лампешки товарищ Сталин сосредоточенно что-то писал, конечно же, гениальное, конечно же, «тайное» и революционное.

То, что он, в буквальном смысле этого слова, подыхал с голоду, ибо ни хлеб, ни мацони в Курейке не росли и не водились, в ту пору едва вырастала здесь водянистая картошка, иногда овес и морковка, и будущий вождь, как и остальные жители Курейки, ел налимов и поддерживал зрение рыбьим жиром это как-то не увлекало историографов, художников слова и кисти, выводками крутившихся вокруг «выигрышной» темы. «Художники» и «мыслители» были все какие-то пройдошистые, восторженно-наглые, истинные стервятники, пирующие на ниве культуры.

Эти стервятники пытались втолкать в экскурсию по музею вроде «исторического экспоната» и уборщицу Варю Сидорову, спасенную когда-то вождем, но она, местная сельдюшка, только начав говорить, захлебывалась слезами и твердила одно и то же: «Спас мне зысь, спас зысь… Товарис Сталин… Есип Висарьеиыц… зысь…»

Убежал товарищ Сталин с Курейки в середине апреля, и это тоже было приписано его гениальности и находчивости. Но в середине апреля здесь так дует и метет, что собаки в дом под лавки залезают, а до первого стайка от Курейки до Горошихи верст двадцать и дорог нету.

Должно быть, товарищ Сталин в молодости в самом деле был мужиком сильного характера и немалых организаторских способностей — с тем самым урядником он доигрался и договорился до самой сути, и урядник, некому было более, организовал и осуществил побег Сталина из Курейки, чем и прославил ее на все Отечество наше, пусть и не на продолжительное время.

Сейчас домика товарища Сталина в Курейке нет, его скопали, под корень, памятник, поставленный уже без меня, перед войной или в войну, после разоблачения культа те же самые пароходы и катера, которые благоговейно гудели, причаливая к станку, а команды их благоговейно глотали слезы, тросами стащили в Енисей, на дно, — и в межень, в светлую воду многие лета было видно великого вождя и учителя, глядящего из водных пучин. И один енисейский капитан, человек далеко не робкого десятка, сказывал мне: «Знаешь вот, проплываешь над ним и жутко так, аж спину коробит — вот как жутко…»

Слышал я и еще много о Сталине всяких побасенок, но все они отдают дурным сочинительством, типа трескучих стихов и строчек, сигающих со страниц сборников, писанных одичавшими от пьянства Казимиром Лисовским или моим школьным учителем Игнатием Рождественским, не говоря уже о поэтах покрупнее, которые просто недостойным делом считали издавать сборник стихов, в котором половина не была бы «о нем», и мною глубокочтимые, достойно дожившие свой век, два крупных поэта, подхваченные экстазом культовой горячки, досочинялись до того, что выдали «на-гора» строки, не снившиеся нигде и никогда придворным поэтам: «Мы так вам верили, товарищ Сталин, как, может быть, не верили себе!..»

И вот любимый, величайший, святейший лежит на дне великой реки, обдумывает свое поведение.

И станок Курейка сместился с прежнего месторасположения, ушел тихо и незаметно, как от прокаженной, заразой болеющей земли, в сторону, в совхоз, километра на два от прежнего станка Курейка.

Вот в той самой Курейке, выбывший из игарского детдома по возрасту, я работал в сельсовете письмоводителем, конюхом, водовозом и уборщиком конюшни одновременно. Надо было огородить огород председателя сельсовета и починить другие огороды. С утра солнечного летнего дня, еще по туману уехал я в лес, нарубил там воз жердей, привязал их к передкам, сел на сельсоветского конишку боком, везу жерди, песни пою, на Енисей любуюсь, птичек пугаю, от комаров веткой отмахиваюсь, въезжаю в Курейку, а там, у сельсовета, жиденькая толпа. Смяв фуражку в кулаке, на дощатой, самодельной трибуне держит речь председатель сельсовета.