Н. Кальма - Возможно, их зовут иначе…

Как заключенный Большой Себастьян на редкость спокоен и молчалив. Только «да», «нет», «пожалуйста». Даже не улыбается, и, стало быть, не приходится делать замечания и наказывать за неуместные улыбки. Все же два раза сержанту Ламбрино удалось увидеть улыбку Себастьяна. Один раз, когда тот увидел во дворе тюрьмы ребенка, которого вынесла на солнце жена коменданта. Другой — когда вернулся из карцера Бранко. Только тут, увидев освещенное улыбкой лицо узника, сержант понял, что Большой Себастьян еще молод, что у него живой, веселый, непоседливый нрав, что он добр, смел и отзывчив. И какие у него чудесные — точь-в-точь молодая кукуруза — зубы!

Сержант знает: у Большого Себастьяна нет ни жены, ни детей, ни невесты. Все лучшие свой годы он где-то скрывался, все, что имел, отдал своей партии, своим товарищам коммунистам. Остался у него один только старый отец, как говорят — известный врач.

За время, что Ламбрино служит в тюрьме, Большому Себастьяну позволили только один-единственный раз увидеться с отцом. Ламбрино присутствовал при этом свидании. Отец и сын не могли даже обняться — между ними была двойная решетка. Они только молча глядели друг на друга. Но что это был за взгляд! У тюремщика и сейчас еще мурашки бегут по спине, едва только он вспомнит это свидание. Старик, видно, такой же отчаянный и упорный, как и сын. Те же глаза, то же выражение лица…

— Заключенный Бранко, возьмите книгу.

Тюремщик кончил листать библию и протягивает ее Бранко. Бранко — ровесник Себастьяна и его близкий товарищ по партии. За ним тоже приказано наблюдать днем и ночью. Говорят, Бранко пишет стихи о свободе, которые народ знает наизусть. Ламбрино не интересуется стихами, он отказал политическим в перьях и чернилах. Вот библия — пожалуйста, сколько угодно, пускай читают. Учебники начальство тоже разрешило, а больше не просите: Ламбрино — отличный службист и хорошо знает свои обязанности.

Бранко лихорадочно, но так, чтобы не заметил тюремщик, перелистывает библию. Скоро звонок, конец обеденного часа, когда им разрешено встречаться. Их всех снова разведут по камерам. А Бранко совершенно необходимо увидеть ту страницу, которую читал Большой Себастьян.

— Сержант Ламбрино, вы помните в библии историю Иова? — раздается вдруг голос Себастьяна.

Ламбрино напускает на себя самый свирепый вид. Он не помнит историю Иова.

— Вы что? Первый день в крепости? — спрашивает он. — Не знаете, что ли, что всякие посторонние разговоры запрещены?

Себастьян пожимает плечами. Больше он не задает «посторонних» вопросов. Но Бранко этого вполне достаточно. Он уже нашел историю Иова в библии, нашел и чуть примятый край страницы. Здесь!

Он близоруко склоняется над мелкой печатью. Очки отобрало тюремное начальство. Начальство боится: а вдруг заключенный, приговоренный к пожизненному заключению, захочет сам укоротить срок и прежде времени перережет себе вены или повесится. Вот и отбирают все опасные предметы, как, например, очки и подтяжки.

Ага, вот они, еле заметные простым глазом черточки, сделанные ногтем. Бранко наклоняется еще ниже. Как видно, история Иова его бесконечно увлекает. Он читает отчеркнутые ногтем буквы.

— Хло-ро-форм по-лу-чен. На про-сты-нях за-мочи-те узлы…

Сердце Бранко начинает биться так сильно, что он косится на тюремщика: вдруг услышит!

В эту минуту резкий звонок разносится по всему зданию внутренней тюрьмы.

— По камерам! — командует Ламбрино.

Бранко смотрит на Большого Себастьяна и прикрывает веки.

Все будет передано товарищам.

Камера была оборудована по последнему слову тюремной техники. Окна за двойными решетками. Выдвигающиеся койки и столы, водопровод, канализация, автоматические замки в дверях — глухих, толстых, с металлическим покрытием, как двери несгораемых сейфов. Еще бы: здесь, в этих камерах, фашистское правительство прятало своих самых опасных противников.

Узник выдвинул стерильно чистую, но жесткую койку и прилег, устало разбросав руки. Нелегко давалась Большому Себастьяну его выдержка, его внешнее спокойствие. Как должен был он тренировать свою волю, свое самообладание! Но он твердо знал, что нужен партии, нужен народу, не смеет слабеть, не смеет сдаваться. А ведь кое-кто из товарищей не выдержал. Один умер через восемь месяцев строгой изоляции. Другой, когда ему запретили читать, писать и разговаривать, через десять месяцев сошел с ума, третьего вынуждены были перевести в другую тюрьму.