Галина Николаева - Битва в пути

Но мысли о Вальгане мелькнули мгновенно и исчезли. Надо действовать! С радостью подумал Бахирев о том, что в эти тяжелые месяцы у него не опускались руки. Зоркость деда Корнея, практический ум Валентина Рославлева, интуиция Шатрова, остроумие Зябликова, целенаправленность Чубасова — труды тех, кто не шел по течению, но не переставая работал над противовесами. Если бы не это, какая безмерная растерянность охватила бы его сейчас! Темнота была бы перед глазами. «Какое счастье, что поиски и испытания новой конструкции уже позади! Какое счастье, что подготовлено и решение для тех тракторов, что уже бороздят поля!» — подумал Бахирев и с благодарностью вспомнил многие яростные нападки Чубасова, Рославлева и других, требовавших от него действия.

Сейчас завод подготовлен к действию, завод во всеоружии.

— Надо немедленно ставить на производство крепление противовесов новой конструкции, — сказал он Зимину. — И немедленно во всех МТС страны снимать все противовесы порочной конструкции.

Встревоженный новостью, Зимин заторопился и уехал, договорившись о встрече через несколько дней. Бахирев остался один. Столько событий обрушилось на него за этот вечер! Противовесы… Новое поведение Вальгана… Рассказы Кости о Курганове… Завтрашний пленум обкома и «нокаут», который готовил Чубасов Бликину. Близились немалые перемены. Ему захотелось немедленно поговорить с Тиной. Он набрал номер телефона. Мужской, сонно благодушный голос отозвался: — Я слушаю.

Бахирев положил трубку. Он не смог говорить с Тининым мужем, выдумывать повод для звонка. Он походил по комнате и снова остановился перед телефоном. Может быть, на этот раз подойдет она? Он вторично набрал номер, услышал тот же голос и снова положил трубку. Она не пускала к Тине тот поток большой, нетерпеливой жизни, который нес Бахирева. «Для нас с ней остаются задворки. Только задворки», — заключил он со злобой и набрал номер телефона Чубасова.

Из зала заседании выходили люди, разгоряченные сдержанным и глубоким волнением. «Вот и наш черед», — подумал Бахирев. И тотчас попросили войти всех вызванных по второму вопросу.

Бахирев вошел и сел одним из первых. Пока чинно входили и рассаживались другие, он оглядывался.

Мог ли он предполагать, что именно сюда приведет его путь, начатый в одной машине с Вальганом больше года назад, в том траурном бдении мартовской ночи?

Огромные окна, синие от весеннего неба. Высокие стены чистого, молочно-белого мрамора отражают свет и, кажется, сами светятся изнутри мягко и матово. Воздуха много, и, несмотря на горячее солнце, он легок — мраморные стены щедро одаряют свежестью.

Во всю длину тянутся четыре ряда квадратных, под стеклом столиков, а совсем рядом, за длинным столом, люди, имена и лица которых давно знакомы. Они тихо переговариваются, передают друг другу чертежи, таблицы.

Зачем они позвали его сюда? Он не понимал этого.

Все в этой комнате было для него призывом к правде: в ее сквозном свете вся его жизнь просвечивала, как стекло, и каждое незаметное прежде пятно било в глаза и звало к ответу. Страдая от этой остроты видения, он пытался успокоить себя; «Не так худо! Если я и ошибся, то сделал все, чтоб исправить, избыть ошибку. Мне мешал заслон из Вальгана — Бликина. Но как я думал, так все и оправдалось — противовесы летят на обоих заводах, Старая конструкция порочна. Новая конструкция найдена, усовершенствована, испытана! Что же я, в самом-то деле?! Мне надо радоваться». Он поднимал веки, выпрямлялся и, взбадривая себя, начинал усиленно дергать вихор. Но восставала собственная приверженнесть к неприкрытой истине и чистота этих стен. «Эх, мрамор, честной камень! Вру я! — сам себя ловил он. — Вру самому себе! Аварии начались бы на полгода позднее, если бы не моя сверхспешка. Ускорить обрывы противовесов смог, прекратить не смог. Виновен. Виновен, и нет снисхождения!» Обострившееся здесь чувство ответственности обвиняло. И он сгибался. Массивный и мрачный, изловленным медведем-берложником, горбился он над застекленным столиком и нимало не заботился о производимом впечатлении.

Он удивлялся Вальгану. Для Вальгана не существовало вопроса, виновен или не виновен, для него существовала лишь проблема: обвинят или оправдают? Директор сидел, высоко подняв яркое, красивое лицо, озабоченный, очевидно, тем, чтоб его не приняли за слабого и виновного.

Бахирев перевел взгляд на Курганова. «Весь лыбится», — так говорил когда-то пятилетний Рыжик про улыбку, особенно широкую и веселую. Головастенький секретарь не улыбался, а именно «весь лыбился» безудержной улыбкой, дрожавшей на губах, в глазах, в светлых дугах бровей. «А чего ему не «лыбиться»? — позавидовал Бахирев. — Противовесы на нем не висят. «Антимеханизатором» обозвали зря. И чист, и прав, и счастлив тем, что пришел сюда чистым и правым! Эх, мне бы такое!.. А как Чубас? — Бахирев смотрел на его осунувшееся лицо и стиснутые губы. — «Жених», «жених», где же твоя улыбка? Нелегко дались тебе схватка с Бликиным и бой на последнем пленуме. Да и мои противовесы тебя стукнули рикошетом. А вот и Бликин! Атаманом входит! Как рассаживается! И это после пленума обкома!»