Владимир Возовиков - Четырнадцатый костер

Приготовил ружье, сдерживая дыхание, медленно ступил в кочкарник и остановился — глаза мои встретились с другими глазами, настороженными, испуганными, злыми. Круглые, выкаченные, подслеповатые, глаза эти упорно смотрели прямо мне в лицо из-за ствола поваленного дерева, в них я прочел страх, а вместе — недовольство от моего появления, и выражение это усиливали острые лезвия ушей. Только глаза и уши да еще поднятый трубою пушистый хвост — все, что виделось из-за дерева, и в оснеженном предвечернем лесу, где сгущались тени, особенно заметные в глуховатой низине, среди сизых тальников и седого бурелома, великолепный хвост зверя и уши казались черно-бурыми, а глаза — угольно-черными, пронзительными, по-человечески осмысленными.

В первый момент я опешил. Сколько раз до того приходилось стрелять в бегущую и летящую дичь, видя лишь силуэт ее и в прозрении охотничьего азарта угадывая единственную точку, где смертоносный заряд неотвратимо встретится с обреченным существом. Человек, как и всё живое, по природе своей охотник, — до конца жизни он преследует цель. Вот почему охота в чистом виде так впечатляюща…

Но теперь не было передо мной привычно убегающего силуэта, я видел только глаза, мне надо было стрелять в глаза… Мы смотрели друг на друга одну секунду, словно узнавая, а в следующую — открылась душа зверя. Из его глаз проглянул родной мой бор, но проглянул жуткой, враждебной мне сущностью, что запрятана в недоступной, неразгаданной, неведомой глуши, откуда рогатятся черные буреломы, выползают змеиные мхи и сверкают волчьи глаза филина. Мои забытые детские ужасы перед черной тьмою ночи и зеленой тьмою лесов, перед могильными крестами и пучинами черных болот, перед всем, что бегает, ползает, шевелится, подкрадывается в темноте, грозит чем-то непонятным, — этот мой страх, давно забытый, но, оказывается, по-прежнему живой в душе, смотрел на меня же. Страх перед неведомым и угрожающим, которым так часто усмиряют детей.

Еще миг, и показалось: это сам я, маленький, дикий охотник, живущий естественной жизнью природы, смотрю из-за лесины на кого-то, кто в давние-давние времена был моим кровным собратом, а потом покинул наш общий зеленый дом, ушел в страшные дали, быть может на другую планету, и вот вернулся в образе могущественного охотника, стоит напротив, излучая грозный запах огня и железа, стоит безжалостный в своем могуществе, в непонимании моей дикой маленькой жизни, состоящей из непрерывной погони за пищей, — он вернулся за мной, как за охотничьим трофеем. Да, он сейчас убьет, так же, как я, стоящий за лесиной, только что убил набежавшего раненого беляка, и я буду убит, потому что голоден и никак не решаюсь бросить редкую великолепную добычу, меня пьянит сладостный запах крови, который властвует даже над всемогущим инстинктом страха.

Все это зазвучало во мне настоящем, рождая безотчетную тревогу и смущение, но привычные к оружию руки делали то, что они должны были делать в подобный момент, и уже мушка ружья остановилась между выкаченными пронзительными глазами. И я почувствовал, что промажу, когда остановить курок было нельзя. В грохоте, сквозь пламя и дым, в синих тальниках рыжим факелом пронесся лисий хвост. Стрелять второй раз не стоило…

После я укорял себя за торопливость. В самом деле, не измени мне хладнокровие и расчет, сделай я шаг, и тогда лисовину пришлось бы показать себя всего, а уж нырнуть в тальники он вряд ли успел бы… Поругивал и тулку, сожалея, что не привез с собой в тот раз мою драгоценную ижевку с сильным чоком и резким боем — уж она-то уложила бы не менее тройки дробин в крохотный кусочек лисьего лба, что выглядывал из-за лесины. Но при всем том сознавался: тулка не виновата, и поспешный выстрел произошел не от азарта…

Заяц с перекушенным горлом судорожно бился около валежины. Я взял его в руки, тяжелого, дергающегося, с холодной и гладкой матовой шерсткой, с окровавленными усами, с кровоточащей шеей и неопрятными багровыми потеками на груди. Круглые глаза зверька смотрели бессмысленно, мертво, но красноватые огоньки в глубине их еще жили страхом последней минуты — страхом, который стирал обличье врага, будь то волк, лисица, филин или человек — мертвому все равно, кому он достался.

Удача казалась не полной, словно добыча была моей лишь отчасти.

На всякий случай прошел по лисьему следу и скоро увидел, что соучастник этой охоты, сам едва не ставший жертвой, перешел с галопа на свой обычный аккуратный шажок. Значит, свинец его не коснулся, в худшем случае, он продырявил уши, но от этого не подыхают.