Вильям Гиллер - Пока дышу...

Горохов и сейчас еще не все понял. Он ждал, что профессор еще что-то скажет, но, не дождавшись, сам торопливо, несколько раз повторяя одни и те же мысли, начал рассказывать и рисовать этап за этапом всю операцию.

Кулагин слушал, поджав губы. Не хотел, да слушал. И не мог не отметить способности Горохова на ходу схватывать то, что его зрелый, тренированный ум постигал гораздо медленнее. От себя самого он этого не мог скрыть!

«Конечно, это так, — против воли слушая Федора Григорьевича, размышлял он. — Ум у него острый. Но и это его не спасет. Черт с ним, с его умом, репутация клиники мне дороже».

Горохов умолк. Наступило тягостное молчание.

Федор Григорьевич не сводил напряженного взгляда с лица Кулагина. Пытался разгадать выражение его глаз. Нет, он все еще не верил, что профессор его не поймет. Ну, пусть уволит, пожалуйста! Но понять-то он должен! Он ведь хирург, да еще какой хирург!

Но в глазах Кулагина не было ничего, кроме отчуждения и открытой неприязни, и, поняв это, Горохов придержал дыхание. Он боялся, что сорвется, вспылит. Эту горькую ярость было трудно подавить, но он гипнотизировал себя: «Не смей, не смей этого делать. Не смей!»

— Вы кончили? — сухо и вежливо спросил Кулагин и с шумом высморкался.

Горохов кивнул.

— Так вот, — продолжал профессор, — единственная для вас возможность при создавшемся положении — как можно скорее уйти из клиники. Другого выхода я не вижу. Вы и сами понимаете, что после всего, что произошло… И то я вам делаю большую уступку.

Кулагин искренне верил в то, что думал и говорил в это время. И все же какая-то навязчивая мысль не давала ему покоя, но, как это было дома, в день приезда, мысль эта не облекалась в слова. В мир привычных для него действий, в определенный порядок его рассуждений внезапно ворвалось что-то новое, грозящее изменить весь прочный уклад. В нем назревало какое-то внутреннее предчувствие, что и после ухода Горохова в клинике не восстановится надежный порядок. Не то! Все не то! Но что у него осталось в жизни, кроме этой клиники, кроме дела?

На одно мгновение он закрыл глаза, пытаясь разобраться в своих ощущениях. Бывали у Кулагина неприятности, не без того, конечно, но он всегда твердо знал, что понадобится день-два, ну, наконец, месяц, и все уладится, все, как говорят иногда, образуется. Легкое волнение не перейдет в ураган. И уже не раз приходилось ему избавляться от людей, по его мнению, неподходящих. Достаточно поднаторевший в схватках, зоркий, наблюдательный, он понимал, что самое страшное — это дать втянуть себя в склоку, дать ей возможность разрастись, выйти за пределы его «хозяйства». Тогда при самых благоприятных результатах останутся необратимые следы.

Как хороший лоцман умеет проводить корабли в туманную погоду, избегая подводных рифов, так и Кулагин искусно владел своим методом самозащиты. Меньше всего он ждал недоразумений от больных. «Бойтесь здоровых» — такова была формула, из которой он исходил.

«Садитесь, — приветливо заявлял он вызванному неугодному ему работнику. — В ногах правды нет. — И, закрыв дверь на ключ, продолжал: — Вот вам лист чистой бумаги и авторучка».

Тот или та, удивленно глядя на Кулагина, брали ручку.

«А теперь пишите: прошу освободить меня по собственному желанию. Написали? Еще нет? Ну, я подожду. Только поймите, дорогой (ая), что нам с вами не сработаться. И к чему вам, собственно, укорачивать свою жизнь, портить себе настроение, волновать семью, если пока еще можно подобру-поздорову, безболезненно расстаться? Вы пишите, пишите! А насчет работы не волнуйтесь — я готов подписать приказ ровно через две недели, чтоб вы могли спокойненько найти себе другую службу. В клинику можете не ходить, а зарплату получите. Вот так! Ну, а теперь подпишите. Чудненько! Так, число не забудьте… Ну вот, как видите, при обоюдном желании можно прийти к мирному соглашению. Желаю вам счастья».

Кулагин ждал, что Горохов будет просить оставить его на прежней работе. Он видел, что незадачливый его ассистент чем-то потрясен. Но чем именно? Одно ясно — не предложением уйти из клиники.

— Я понял все, что вы мне сказали, — как-то рассеянно сказал Горохов. — Что касается заявления об уходе, завтра я его пришлю…

И, не дожидаясь ответа, вышел.

Кулагин облегченно вздохнул, отодвинул кресло и зашагал в тишине из угла в угол. Но по привычке, по потребности быть всегда правым он еще доказывал самому себе: «То, что произошло, слишком серьезно. Я должен был, я был обязан его выгнать».