Наталья Баранская - Пантелеймон, Пантелеймоне

— А вас-то как звать, — перебил Виталий, — я так и не знаю.

— Мудреное у меня имя, парень, без пол-литра не выговоришь. Пан-те-лей-мон. Слыхал такого? Пантелеймон — святой великомученик. В святцах означен врачом-целителем. Двадцать седьмого июля по-старому его день. Раньше знаешь как — в какой день ребенка крестили, то имя поп и давал. Старый обычай.

— Слышал я, знаю.

— …Так вот, пока мы сыново имущество перевозили, я всю их жизнь узнал — по вещам. А сын мой тогда был в командировке за границей — жена похвасталась.

— И вам не захотелось его увидеть, потом как-нибудь, раз вы адрес узнали?

— А ты думаешь, он бы мне обрадовался? Нет уж, опоздал я являться. Мы с ним теперь чужие.

Я его так представляю: походка важная, животом вперед. Глаза прямо уставлены, а в глазах целая мысль: «У меня дела государственные, заботы большие, а не какие-нибудь трали-вали, как у вас». Можешь проверить — такой ли. Съезди, адресок дам. Жизнь их тоже представляю: по вечерам смотрит Игорь Пантелеймонович телевизор, не какой-нибудь, самый шикарный — «Рубин». По субботам гости. В преферанс играют — столик есть для этого. С зеленым сукном, старинный. Иногда книжку почитает, книги красивые, новые — одна к одной. Радиола есть, музыку завести, потанцевать. Магнитофон — песенки переписывать или свой голос послушать. А еще знаешь что есть? Шкапик такой занятный, с гнездышками для бутылок. Называется «бар». Гостей угощать, самим побаловаться… Штучка!

Видишь, сколько я о нем знаю. А видеть его не хочу. Потерял я его. Может, и моя вина тут есть…

Седой вдруг замолк, голова его опустилась. «Задремал, — подумал Виталий. — Пора мне». Он встал, но пошатнулся и ухватился за стол.

— Духотища, — сказал он себе в оправдание.

— Куда ты? Ложись. — Седой поднял голову. — Видишь, шатает тебя. Транспорт, поди, уж не ходит, пересидел опять. Вались на диван…

В это время Маруська проснулась. Виталия все еще не было. Она схватила будильник, поймала свет от уличного фонаря, стала вглядываться в стрелки. Не то третий, не то четвертый — не разобрать. Твердо ступая босыми пятками, вышла на кухню. Четверть третьего.

— Господи, — сказала Маруська плачущим голосом, — что же это за окаянство такое?

Сердце заколотилось. Она отвернула кран, подождала воды похолодней, выпила ковшик. Но сердце не утихало. Маруська сидела на краю кровати, покачиваясь и тихо постанывая, как от зубной боли. «За что такая мука, — думала она, — за что он меня терзает, проклятый…»

Нет уж, довольно, хватит с нее. Довольно быть дурой. Хватит слушать эти россказни про товарища, которого не знай, как звать. Нечего ей ушами хлопать — за ребенка она хоть в драку, да и себя в обиду не даст.

Завтра же отпросится и съездит к Виталию на завод, в партком. Все там выскажет. Может, это какая-нибудь ихняя же, заводская, пусть выясняют. Им положено следить, чтоб разврату не было, блюсти семейную жизнь.

А в субботу вечером она непременно сходит ко всенощной в Новодевичий, как велела бабка Липа. Бабка дала ей списать молитву, сказала заучить. Сказала: надо в церкви купить рублевую свечку, пойти в правый придел, поставить свечку перед образом святого… — забыла она, как звать, ну да сейчас вспомнит, — и трижды прочесть молитву ту вслух. Молитва от семейного разлада и мужнина загула, и непременно поможет, если сделает Маруська все, как велено.

Вот сейчас она и начнет заучивать. Чем так-то сидеть.

Маруська загородила Райку стулом, зажгла свет, отперла ящик комода и вытащила из-под коробки с деньгами обрывок оберточной бумаги, распечатанной красными треугольниками и синими буковками ЦУМ-ЦУМ-ЦУМ. Поперек треугольников шли кривые карандашные строки, без знаков препинанья, без больших букв. Точно, как в бабкиной записке.

С трудом продираясь сквозь непонятные слова, спотыкаясь и останавливаясь, Маруська прочла вслух:

«Великий угодниче стра-сто-терпче и врачу много-ми-лостливый Пан-телей-моне умило-сердися надо мною рабою твоею услыши стенание и вопль мой даруй исцеление грешному рабу имя-рек изжени вина-алкание и любо-страстие избави от ума помрачения да сотворится дух его мирен и обратятся помыслы его к дому его жене его и детям аминь».

Маруська перевела дух, перечитала еще раз громким шепотом и потом еще про себя. Подумала, выучить это ей будет трудно. А надо. «Не выучишь, — сказала бабка, — мужика потеряешь». Пока Маруська сложила бумажку и сунула обратно в комод.

Стукнула кухонная дверь, тихо скрипнув, открылась дверь в комнату. На пороге стоял Виталий с полуботинками в руках.