Наталья Баранская: Пантелеймон, Пантелеймоне

— Домой пора, надо и совесть знать, тут вам не пивная.

Они вышли вместе в темный октябрьский вечер и зашагали рядом, продолжая разговор. А когда дошли до старых кирпичных домов с маленькими окнами, позади рынка, прошли в глубь двора и оказались возле распахнутой двери, Седой сказал равнодушно:

— Заходи, коли охота.

Виталий пошел за ним по стесанным ступеням лестницы с расшатанными перилами. Ему хотелось еще говорить.

Прошли коридор, заставленный домашним скарбом. Седой толкнул дверь и щелкнул выключателем.

Зажглась лампочка, висящая на шнуре под обрывком газеты, осветила стол с хлебными крошками и колбасными ошурками на грязных газетах, рваные обои в пятнах, затоптанный дочерна пол, старый диван и кучу тряпья, наваленного на раскладушку.

— Садись, гость будешь, — сказал Седой и кивнул на венский стул с дырой на сиденье. — Эх, надо бы добавить чуток, не дала, чертова баба.

Он вытащил из кармана куртки пивную бутылку, заткнутую бумажкой, и, поколыхав, поставил на стол.

— Смешанная, в готовом виде… Жаль, мало. А вот закуски и вовсе нет. Чего нет, того — извините.

Виталий спросил, где ближайший продмаг. В магазине он вытряс все из карманов, набралось на двести отдельной, полбуханки черного да на четвертинку.

Седой вытащил из-под стола два захватанных стакана, вылил свою смесь, добавил водки, нарезали хлеба и колбасы. Выпили, закусили.

Седой говорил, Виталий слушал.

— …Женщины ведь все корыстные, это у них в природе. Им все давай да давай, все больше да больше. Правильно Пушкин описал про ту старуху. Помнишь? Сначала давай ей корыто, потом — царство. Учил небось эту сказку? Вот и моя первая жена была такая же.

Вернулся я с фронта в свой райцентр на производство — начальником смены. Немного прошло времени, стала жена ворчать. Должность моя для нее была плоха, зарплата мала. Дом перестроили после пожара — дом нехорош, тесен. Точила меня, точила — переходи, мол, в торговую сеть. Сама мне и работу приискала — на продбазе. Перешел в сорок седьмом на новую работу. Пока осваивался, привыкал, жена молчала — вроде довольна, что по ее, и больше ничего ей не надо. Потом принялась опять точить: что же ты ничего не приносишь, другие, мол, носят, а ты что же, хуже их или уж чересчур гордый? Времена-то еще были трудные. Точила, точила и добилась своего — я тоже стал носить, попробовал, как другие…

Он замолк.

— Ну и что же потом? — спросил Виталий.

— Потом она мне носила… передачи. Вышел я из заключения по амнистии, в пятьдесят третьем. А домой ехать не захотел. Видеть я не мог эту женщину. Мотался по разным местам, в общежитиях жил. Специальность свою бросил, отстал от нее. Так, больше грузил-возил. Всякое делал, и все мне было без интереса. Одним интересовался — выпить. А чем больше пил, тем чаще менял работу. Да этой работенки — таскать да подавать — везде хватает.

И стал я переезжать с места на место, думаю, хоть свет посмотрю, объезжу страну нашу широкую. А вот последние года два унялся немного: жилплощадь эта прекрасная, — он с усмешкой оглядел пустую грязную комнату, — меня связала…

— А как вы в Москву попали? — спросил Виталий.

— Женился я все-таки еще раз. На дурочке на одной.

Он хлебнул из стакана и, подобрав со стола крошки, сунул их в рот.

— Почему на «дурочке»? — заинтересовался Виталий.

— Такая уж была: больно жалостливая, жалела всех. В церковь ходила, богу молилась. И меня вот пожалела… Занесло меня транзитом сюда, в Москву, и угодил я, выпимши, под машину. Да так меня разбило — чуть не на тот свет. Однако отлежался, здоровый был. А она сестрой работала в больнице, в том отделении. Пришло время мне выписываться. Я еще на костылях ходил, одна рука в гипсе. Она меня спрашивает: «В какой пункт отправляетесь, не нужно ли телеграмму дать, чтоб за вами приехали?» А я ей: «Нет у меня пункта, а если уж так спешите, то выписывайте к чертовой матери и разговаривать не об чем». Она к врачу — так, мол, и так. Добилась, оставили еще на неделю.

А потом взяла меня сюда, в эту комнату. Чистота у нее была. В этом углу вон, где крючки торчат, иконы висели и лампада горела. Поселился я здесь, на диване…

Виталий взглянул на продавленный диван с засаленной спинкой.

— …и стала она меня обхаживать — кормить да обстирывать.

— Значит, не все женщины, как старуха из сказки, — вставил Виталий.

— Дурочка была, я ж и говорю, — сказал Седой ласково. — Много я ей хлопот доставил и горя тоже… в благодарность за ее добро. Вечная ей память.